Догони свое время

– Ишь, как жрёт! – с восхищением сказала, заглянув к нам, Маруся. – Не вприсоску, а хапает челюстями. Хороший будет к зиме. Пудиков на восемь, с таким аппетитом.

До зимы ещё дожить надо. Весна только распускаться начала. Толкач муку покажет…

Балда (Во имя какое! Как щетина в загривок вросла!) между тем, раскрутив на пятачке вмиг опустошённую кастрюлю, закинул её в самый дальний угол и полез ко мне снова, тычась мокрым носом в колени. Я вопросительно поглядел на жену:

– Ты посмотри, он жрёт, как аллигатор! Чуть ногу мне не прокусил. Ему мой обед на один зуб только!

– Мужчина! – сказала уважительно жена, кивая на поросёнка. Это тебе только в зубах вилкой ковыряться!

– Да, хапает, подлец, отменно! Одной картошкой здесь не обойдёшься. Ему за раз ведерник полбы надо! – вспомнил я сказочку Пушкина. – Балда он и есть Балда!

– Пойдём на ферму! – говорит Маруся. – Комбикорм, правда, кончился. А пшеничка ещё есть. Пойдём, не боись! У нас уже и колхоза, считай, нет. Всё равно пшеница сгорит. Подмокшая. Не боись, я всю вину на себя возьму.

Жена стала возражать: как же, это сущее воровство!

Но я, махнув рукой, прихватил Марусину ручную тележку и подался на объект пока ещё социалистической собственности.

Если по справедливости, социализм уже давно кончился, а капитализм ещё не расцветал. Страна разворована.

Тележка у Маруси на резиновом ходу, бежит за мной резво – вот-вот на пятки накатит, успевай ноги переставлять.

Ферма на отшибе, за деревней.

Приехали. Маруся, встряхнув мешковину, пошла к амбару. Кивнула, мол, тут постой!

Минут через пять вернулась, сокрушённо разводит руками::

– Жоржик, паразит, замок на амбар повесил!

Я не стал уточнять – повернул обратно к дому. На нет и суда нет!

– Постой! Чего порожняком возвращаться? Я тебя силосом нагружу. Хороший силос! Кукуруза с подсолнухом. Сама бы ела, кабы что… Смотри!

От силосной ямы тянуло такой кислятиной, что пришлось отбивать дух крепкой затяжкой сигареты.

– А он такую штуку жрать будет? Поросёнок – не корова.

– Будет, будет! Куда денется? Голод не тётка. Он слопает да оближется! Верное слово!

В обратный путь торкать по кочкам гружёную Марусину тачку гораздо труднее. Всю дорогу упирался, как битюг. Но зато не пустой приехал.

Кинул ворох в загородку, в загончик тот, вонь поднялась неимоверная.

Балда ткнулся розовым носом в желтовато-зелёную кучу, брезгливо подёргал пятачком, раздумчиво посопел, потом поднял морду и вопросительно посмотрел на меня – мол, сам попробуй, тогда, может, и я буду!

– Нет, браток! – сказал я ему прямо. – Ты своё жуй, а я своё. Тебе силос, а мне редьку с хреном. Тоже не мёд. Такова жизнь. Куда, брат, денешься?

Балда недовольно подковырнул носом мой кирзовый сапог под самую подошву, и ушёл в угол, обидчивый и гордый. Я, мол, лучше на соломке полежу, чем хавать эту тошнотину.

Соломка сухая, золотистая. Хорошо ему там, уютно.

Неправду говорят, что свинья грязи найдёт. Конечно, для удовольствия организма покататься-поваляться в грязи она может. Но спальное место всегда в порядке содержит. Гадить здесь любая свинья никогда не будет. В этом я потом убедился. Мы ведь тоже, когда есть возможность и деньги, отправляемся на грязи в какой-нибудь Карлов-Бад, или, кто победнее, в Липецк, но в постель-то ложимся с чистыми ногами…

На утро, к моему удивлению, от кучи силоса осталась самая малость. Переломив себя, Балда, наверное, зажав в отчаянии нос, всё-таки откушал колхозного дармового угощения, и теперь лежал, похрюкивая, на своей соломке, даже не взглянув на меня, всё такой же обиженный и гордый. Пятачок, как розетка электрическая: вставляй штепсель и воду кипяти.

– Ну ладно, чёрт с тобой! Сопи, сопи в свои две дырки, а я пойду на солнышко, погреюсь!

Утро было замечательным. Протяжно, как мальчишка в два пальца, с кем-то пересвистывался скворец. Тёплой волной от влажной прогретой земли шёл пар. Солнце входило в свою пору, окрепнув и возмужав. Теперь это уже не бледное пятнышко, цедящееся сквозь стылую наволоку бесприютного неба, а сверкающий образ Божьего света и милосердия. Сквозь лёгкую ткань джинсовой куртки я чувствовал его отеческое прикосновение, его родную руку на плече: мол, ничего, сынок, всё будет хорошо! Жизнь только начинается!

И, действительно, стоило мне только посмотреть в сторону, как я снова увидел того бравого кочета, усадистого гусара за работой. Высверк пера, и вот уже бойкая пеструшка, деловито кудахтая, хвасталась перед подругами, подёргивая гребенчатой головой.

Засмотревшись на столь милое занятие пернатых старожилов двора, я сразу и не заметил возле нашего крыльца раскидистую телегу, на которой восседал без шапки ёжистый мужик, крепкий, как камень-голыш, и нагловато ухмылялся:

– Ты, что ль, Маруськин хахаль?

– Мужик, ты что? Какой хахаль?

– Да вот и я думаю, молод ещё, жидковат ты против баб наших. Гони бутылку!

– А две не хочешь? – без понятий обозлился я.

– Да что я, шкуру с тебя драть буду! – мужик показал глазами на два тугих, увесистых мешка в телеге.