Догони свое время

Каждый раз, когда я приезжал домой, я всегда звал состарившегося нашего фельдшера на выпивку. Он теперь и летом и зимой ходил в валенках, но пил всё с той же охотой.

– Ну как, крестник, – говаривал он, пощёлкивая себя по уёмистому кадыку, – а назавтра похмелишь?

– Похмелим-похмелим! – смеялся я весело. И тоже щёлкал себя по кадыку, по тому самому месту, где осталась маленькая метинка рубчиком.

Теперь уже нет ни моего родителя, ни дяди Егора, ни той омутовой речки – осокой да лозняком поросла. Нет торопливых на выдумки мальчишек на улицах, двигаются какие-то тени: то ли люди, то ли мои воспоминания. Приехал я как-то раз туда, истосковался по родным местам, и не узнал никого, а спрашивать расхотелось. Расхотелось и возвращаться снова туда, где прошло детство. Что зазря душу травить? Всё там теперь чужое, запущенное, бесприютное, как во многих русских селеньях, не вошедших в перспективы правительства. Масштабы не те. Взять нечего…

Сижу, поскрипываю мельницей, забыв, что зерно в бункерочке уже кончилось – перемалываю пустое в порожнее, перетираю воспоминания. Вот в какие дебри, оказывается, можно зайти! Перемелется – мука будет…

Каша для Балдёнка готова. Снял чугун, помешал деревянной весёлкой – крутовато! Подлил водицы. Теперь хороша, и поостыла малость. Пойду потчевать очень уж охочего до каши порося своего. Отношение у меня к нему почти родственное. Тоже мужик, если не считать коварное вмешательство в его естество ветеринара Жоржика, будь он не к месту помянут! Долго потом жена со мной из одной тарелки есть отказывалась, как узнала про наши с Жоржиком кулинарные безобразия. Передо мной снова всплыла несуразная узловатая фигура ветеринара, типичного работника бойни, с ловкими и меткими руками, потянув за собой строчки когда-то прочитанных стихов:

«…И кабану, уж вялому от сала,

Забронированному тяжко им,

Ужель весна сегодня не сказала,

Что ждёт его холодный нож и дым.

– Молчите, твари! И меня прикончит

По рукоять вонзив клинок тоска,

И будет выть, и рыскать сукой гончей

Душа моя, ребёнка-старика».

Конечно, зря автор так про свою душу – она не от мира сего. Не надо бы ему так говорить, глядишь, и кончил бы по-другому…

На холодном вечернем воздухе каша парит, Рано ещё поросёнку такую давать. Нельзя. Пищевод от жадности спалит.

Поставил ведро у порога. Балда весь нутром исходит. Колотится грудью: «Жрать давай! Давай жрать! Жрать! Лопать! Лопать!»

– Ах ты, сволота животная! Терпенья у тебя нет. Выдержки. Спешишь до жратвы, как голый до бабы, – добродушно ворчу я, прилаживая сломанную жердину на место. Гвозди ржавые. Гнутся. Молоток соскользнул: «А-а, ёё!!!» – трясу руку, чтобы утихомирить боль. Что-то куры загомонили? Оглядываюсь: «Мать-перемать! Полведра каши, как не бывало!» Пришлось ногой отшвыривать от кормушки дармовой наглых и жадных, как птеродактили, тварей. Яйца не несут, а жрут всё подряд.

Балда обиженно хрюкает, ворчит, уткнувшись носом в корыто. Мол, кур кормил, а мне, своему родному товарищу, одни объедки. Не хор-хор-хоррошо!

Мне стало стыдно. Пошёл снова в дом, снял с плиты чугунок с картошкой – мой ужин, обед и завтрак тоже, вывалил в ведро, посыпал дроблёнкой, потолок, помял видавшей виды старинной деревянной обглоданной толкушкой и понёс ему, оглоеду.

– Ешь, если не стыдно! Пусть хозяин твой со спины живот чешет …

– По делам! – сказала утром жена, снова отправляясь в город. Никак не привыкнет к сельской идиллии. А мне для себя одного готовить – охоты нет. Полуведёрный чугун картошки отварил, думал, дня на два хватит. А теперь опять чугун заряжать надо. Печь топить…

Повернулся к дому, соображая: в мундире картошку варить или всё-таки почистить, чтобы потом на супчик слить отвару? Без горячего никак нельзя…

Но тут из-за сараев на рысях выскочила рессорная тележка-двуколка, на которой барином восседал Жоржик.

– Тпру, твою мать! – заорал он на лошадь, увидев меня. – Командир! – кричит. Всех городских Жоржик зовёт командирами. – Командир, должок за тобой! На твою долю мешочек комбикорма прихватизировал. У нас вчера ночью либо цыгане были. Бычка племенного увели, а свиноматку не осилили. В поле бросили. Брюхо вспороли, а разделать не успели. Ей рыло скотчем замотали, чтоб слуху не подавала, да так в траве-бурьяне и оставили. Собаки утром порвали тушу, а сожрать не смогли. Приходи! Я тебя мясом до отвала накормлю, а то ты всё говеешь. У меня сегодня день убойный.

– Ладно! – махнул я рукой, – приду, небось, к вечеру.

Жоржик скинул мешок мне под ноги и направился к сараю.

Я с неохотой пошёл за ним: чего зря скотину тревожить, в стрессовую ситуацию вводить?

Но Жоржик уже просунулся в дверь:

– Ну-ка, ну-ка, как тут наш бздунчик поживает?