Догоняй!

Дорога, залитая лунным светом, тянулась через громадный пустырь, оставшийся от нескольких жилых кварталов, – из таких теперь состояла почти вся Хиросима. Разбитый город лежал у ног Синдзабуро, стук шагов эхом разносился в ночной тиши. Девица, не то Мидори, не то Мэгуми, маленькая и чумазая, как обезьянка, заливалась колокольчиком в ответ на любую шутку, тыча его кулачком в бок – премилая манера! Сколько ей лет, журналист боялся даже спросить. Небось, и школу-то не окончила… Он подцепил ее в развеселом квартале Синтати, уведя из-под носа у вдрызг пьяного молодого негра в форме морской пехоты США. Прости, куромбо[27].

Справедливости ради стоит сказать, что Синдзабуро сам был уже хорош. Не выпей он так много по случаю дня рождения одного из приятелей, ему бы в голову не пришло возвращаться домой в темноте, несмотря на боевой револьвер двадцать шестой модели, который он с большим трудом раздобыл на черном рынке после нападения на редакцию и всюду носил в кармане. Сейчас же ему сам черт был не брат! Если к ним кто сунется, неважно, грабитель или задетый статьей «патриот», Синдзабуро нашпигует его свинцом! Девчонка под надежной защитой.

Возможно (эта мысль наполнила его сердце гордостью), он спас ее уже тем, что увел от черномазого. Синдзабуро вполне допускал, что ту, другую девочку для утех, Рин Аоки, могли укокошить американцы. Или австралийцы, каторжное семя: знакомый врач не так давно рассказывал о девушке, которую два десятка австралийских солдат попользовали самым варварским образом и бросили на пустыре. Или англичане: как знать, не затесался ли в Оккупационные силы Британского Содружества родной внучок Джека потрошителя?

Разумеется, свои догадки Синдзабуро держал при себе. Победителей не судят. От него хотят, чтобы он бичевал националистов, – что ж, будем бичевать, заслужили. В конце концов, успокаивал он себя, без националистов не было бы войны и гайдзины не топтали бы японскую землю…

Он прибавил шагу. Девчонка еле поспевала за ним.

Синдзабуро ненавидел националистов не потому, что жалел их жертв; нищее детство и голодная юность приучили его жалеть только близких. Ему не было дела до истребляемых китайцев, корейцев и русских, равно как и до жителей Окинавы, которых японская военщина не считала за сограждан и обходилась с ними соответствующе. Синдзабуро любил своих немногочисленных друзей, вкусную еду, крепкое сакэ, женскую красоту и домашний уют – все то, чего он был долгое время лишен и чего добился упорным трудом. И еще своего черно-белого кота Кацу. Война, развязанная из-за пустых национальных амбиций, все это могла отнять. А попробуй слово скажи против! Повезет, если останешься с голой задницей, но живым. Если гвоздь высовывается, его заколачивают – мудрость, которую порядочный японец обязан усвоить с детства. Да, раньше он прославлял доблесть Императорской армии, а сегодня призывает к любви и миру, порицая милитаризм, ну и что? Разве у него был когда-нибудь выбор? Разве он убил кого, изнасиловал, покалечил? Разве он виноват, что хочет жить – жить, а не существовать?

Тот мальчишка-художник, Серизава Джун, смотрел на Синдзабуро как на стервятника, когда понял, чего он хочет (рисунок истерзанного тела, сделанный ребенком, усилил бы обличительный пафос статьи). Но в итоге мальчишка остался без двадцати йен, которые были так нужны его матери, а не ее ли Синдзабуро всего полчаса назад видел на бульваре любезничающей с тремя американцами? Вот до чего доводят принципы.

Все-таки зря он вспомнил ту зарезанную девчонку… Там и без рисунка, с одних только слов мальчишки, оторопь берет. Свежесть весенней ночи обернулась могильной стынью, и все мерещились позади чьи-то крадущиеся шаги. Синдзабуро вдруг пришло в голову, что весь город, в сущности, огромный могильник и под развалинами, мимо которых они идут, могли остаться мертвецы. Даже револьвер из символа мужественности превратился в то, чем был на самом деле: непривычную игрушку, с которой журналист не особо умел обращаться.

Страх тоненькой ледяной струйкой просочился в душу. В сиянии луны чудились белые мерцающие силуэты – они мелькали на периферии зрения, исчезая прежде, чем Синдзабуро успевал толком приглядеться. Несколько раз он резко оборачивался, пугая свою спутницу, но не видел ничего, кроме выбеленных луной развалин. Раз ему показалось, что за разрушенную стену отпрянула темная тень, но когда он, вскрикнув, указал в ту сторону, Мэгуми (или Мидори?) учительским голоском заявила:

– Ах, Синдзабуро-сан, вы слишком много выпили!

Хотя сама она выпила ничуть не меньше.

«Да, пожалуй, верно, – подумал журналист, – и еще выпью, как дома будем. Но сперва, голубушка, мы с тобой примем горячую ванну. Нет, сперва Кацу налить молока. А потом… потом ты узнаешь, что Синдзабуро-сан мастер не только слова, но и дела, хе!»