Догоняй!

После этого Синдзабуро больше не мерещилось ничего подозрительного, тем более что развалины остались позади и уже маячили впереди редкие дома, уцелевшие после бомбардировки. Однако на душе опять скребли кошки. Теперь он думал о госпоже Серизава. Бедняжка, видно, совсем отчаялась, а ведь он мог увести ее с бульвара и дать денег, вместо того чтобы тратиться на девицу, которую завтра выставит за дверь. Те трое были пьяны как черти: кто поручится, что они не причинят худого несчастной женщине? И уж если он непременно хотел потратить деньги на продажную любовь, то госпожа Серизава охотнее оказала бы любезность ему, чем пьяным и злым оккупантам. А ведь она недурна собой, несмотря на все тяготы и лишения…

Но те трое выглядели куда опаснее пьяного негра, и Синдзабуро не рискнул перейти им дорогу. «А то бы выхватил револьвер и уложил всех троих», – горько усмехнулся он про себя. И в хмельном запале он понимал, что не посмеет даже косо взглянуть на белого американца.

Девчонка вскрикнула, угодив каблучком в выбоину, и грязно выругалась. Синдзабуро поморщился и угостил ее подзатыльником: мала еще такие слова говорить!

– Знаешь моего коллегу Хе… Хиёси Харуо? – проговорил он заплетающимся языком. Мидори-Мэгуми с готовностью кивнула, за что тут же получила еще один подзатыльник. – Да откуда тебе знать Хиёси Харуо… Он с продажными девками не путается. Он такти-ичный. Тактичность когда-нибудь погубит эту страну! – Он ладонью рубанул воздух. – В день взрыва этот болван обошел весь город с фотокамерой в руках и не сделал ни одного толкового снимка! Только раз… раз… развалины. Стыдился, видишь ли, фотографировать раненых и умирающих.

– Дурак! – хихикнула девица, хотя вряд ли поняла, о чем речь.

– Вот и я ему говорю: дурак ты, Харуо-кун. Кому лучше стало от твоей тактичности? Кого ты щадишь? Американцы не успели бы наложить руки на твои снимки! Если б мир увидел, как погибали жители Хиросимы, может, кто-то что-то бы и понял. Может, ты бы спас наших потомков, Харуо-кун! Ну и сам заодно бы прославился. Эх, мне бы такой шанс… Я издавна был сторонником западного подхода в журналистике, без этих вот сантиментов. Дай мне волю, я бы уж… уже возглавлял «Тюгоку»! А все думают, что я дерьмо, – добавил Синдзабуро плаксиво. – Даже редактор считает меня лучшим сотрудником именно потому, что я дерьмо. И знаешь что? Я ДЕРЬМО! – гаркнул он, и ночь поддакнула эхом: «Дерьмо… дерьмо…»

– Вовсе вы не дерьмо, Синдзабуро-сан, – заявила Мидори-Мэгуми. – Я с дерьмом бы не пошла.

– Поговори мне! – Он отвесил ей очередной подзатыльник. – Ты за деньги с чертом пойдешь.

– Всем есть хочется… – протянула с обидой девушка, потирая затылок.

– Вот! – Синдзабуро наставительно поднял указательный палец. – Всем есть хочется, поэтому я тебя не осуждаю. Нет ничего плохого в ремесле шлюхи, иногда по-другому не выжить. Все мы продаемся и покупаемся, а кто непродажный, тот либо не знает себе цены, либо никому не сдался. К-коты вот тоже трутся о ноги тех, кто их кормит. В следующей жизни я, пожалуй, не отказался бы стать котом. Таким, как мой Кацу. Повязали бы на шею красный красивый бант, налили бы молока…

За этими рассуждениями Синдзабуро сам не заметил, как добрался до бетонного забора, окружавшего его дом. С четвертой попытки отперев калитку, он пропустил девчонку вперед и вошел следом.

Дом утопал в зелени. Здесь росли туя, бадан, сосны и можжевельник, символизирующие стремление владельца к стабильности и покою. Все это великолепие пережило «пикадон» благодаря тому, что дом находился на порядочном удалении от городского центра, пораженного бомбой, а бетонный забор защитил его от взрывной волны, разве только с крыши смело черепицу да на втором этаже полопались стекла. Синдзабуро пришлось на карачках излазить весь садик, собирая осколки, чтобы Кацу, выйдя погулять, не изранил своих нежных лапок, – это была самая большая неприятность, причиненная ему «Малышом».

При виде чудесного сада девчонка пришла в буйный восторг. Должно быть, она привыкла к тесному скоплению грязных лачуг на выжженной земле, где все деревья вырубили на дрова, и царство зелени опьянило ее сильнее, чем бутылка рисовой водки, которую они распили в трамвае.

– Ах, что за прелесть! Как красиво! – запищала она, прижав кулачки к груди.

Синдзабуро мысленно скинул ей еще пару лет и утер ладонью вспотевший лоб. Ладно, какая разница? Ее детство давно закончилось.

Пока он тщился попасть ключом в замочную скважину («Ах, Синдзабуро, Синдзабуро… Надеюсь, в постели ты будешь более метким!»), девушка порхала по саду, раскинув руки и что-то напевая. Но вдруг она, ахнув, остановилась. Синдзабуро, совладавший наконец с дверью, от неожиданности вздрогнул и уронил ключи на веранду. Он обернулся, собираясь высказать этой Мидори-Мэгуми все, что о ней думает, – но слова застряли у него в глотке.

На заборе стоял человек.

Синдзабуро показалось, что его кольнули сосулькой в мошонку. Желудок сжался, подкосились ноги, а сердце ухнуло куда-то вниз живота. Он моргнул несколько раз: вдруг видение растворится в воздухе?