Догонялки

Чёткий щелчок прямо снизу по чуть опустившейся левой груди заставил женщину отдёрнуться, повернуться вправо. Тут же — аналогичное воздействие справа. Ещё парочка симметричных обжигающих прикосновений заставляют её до предела, до грани вывиха, отвести назад плечи и запрокинуть голову. Ну вот, исходное состояние восстановлено. Продолжим игры в подчинение. По теории её надо чем-то обидеть, оскорбить, унизить… А чего тут у них считается «стыдно»?

— Кто растлил твоё девство, женщина?

Тема для обсуждения выбрана преднамеренно… скользкая. Но вот такого ответа я не ожидал. После короткого сглатывания звучит:

— Отец.

Блин… Кажется, я сделал ну очень благое дело, когда угробил этот… «сосуд с божьей благодатью». То он мёртвых грабит, святые иконы ворует, то мне, любимому, всякие нужные «детали» откручивает, то собственную дочь…

— Расскажи, как это случилось.

— Господине! Я виновата! Я грешна и грех мой не может быть прощён. Я знаю это и искренне раскаиваюсь. Я буду вечно гореть в гиене огненной. Я — гнусная, мерзкая дрянь, полная бесовской похоти и прельщения…

Как-то это звучит как накатанный, многократно повторённый текст. С отработанными, правильно поставленными интонациями в нужных местах. Интересно: кто ей такие выразительные слова списал? Щелчок по животику кающейся грешницы останавливает поток ритуального покаяния.

— Я спросил и не услышал ответа. Ты говоришь о себе, но не о деле.

— Я… я совратила своего кровного отца и духовного пастыря. И нет мне прощения ни на земле, ни на небе…

Только «щёлк» по губам останавливает это «пение». По её нижним губам. С соответствующим коротким вскриком. Бедняжка аж поперхнулась. Откашляться с запрокинутым к потолку лицом — не просто. А я упираю ей в подбородок свой дрючок, ожидаю завершения процесса, не позволяя наклонить голову, и снова щёлкаю её. В почти ту же точку, чуть изменим наклон дрючка. И оставляю его там. Прижатым к этим её губкам. Плотненько. Плашмя. Вдоль. Чуть-чуть играя усилием прижатия, чуть-чуть потягивая вверх-вниз.

Она вся вытягивается в струнку. Запрокинутое вверх до предела лицо, растянутое, развёрнутое до грани судороги тело. И острое, напряжённое, ни на мгновение не прерываемое внимание. Ожидание, вслушивание. Вслушивание в себя, в свои ощущения. Ожидание собственной боли. Фокус сконцентрированного до предела внимания — в… в точке соприкосновения. Очень хорошо — при таком отвлекающем факторе она, возможно, будет говорить не подумавши, будет говорить правду.

— Я слушаю.

— Я… Прошлая весна была очень жаркая. У нас тут, возле церкви есть огород. Цветочки растут. Я пришла сорняки выбрать, полить… А вода… таскать с реки в гору… Упарилась на солнышке. А в ризнице темно и прохладно было. Я там и прилегла. Платье верхнее сняла, чтобы не измялось. Да и заснула. А сорочка моя… Нет! Я не хотела! Даже и помыслить! Бес попутал! Враг рода человеческого дремоту наслал… Ой!

— По делу говори.

— Да, господине, да. Вот я и уснула там. А сорочка моя и задралася. А тут папенька пришёл. Выпимши. Он как причастие проведёт — всегда… А тут я лежу. Срамом своим наружу, головой-то под тряпки спрятавши. Кабы я лежала пристойно, полотном каким прикрытая, лицом кверху, так, чтобы видно было… А то папеньке-то только срам-то мой… Вот он и распалился. И меня, диаволом положенную и… и поял.

Чуть вздрагивающий, то и дело затихающий голос. Но каких-то сильных, несдерживаемых переживаний от рассказа… Похоже, текст излагался неоднократно.

— Больно было?

Эта сволочь и на моей спине покатался, а Трифена была на год моложе, чем сейчас. Косточки-тростиночки…

Вот только после этого моего вопроса её голос дрогнул по-настоящему. Что-то новое для неё? Её никогда прежде об этом не спрашивали?

— Да. Очень.

Я как-то пропустил повод щёлкнуть её за отсутствие «господина». А она продолжила:

— Потом папенька меня побил. Велел никому не рассказывать. И ушёл. Я от боли ходить не могла, лежала там, плакала. Потом маменька пришла — тоже побила.

— За что?

— За грех мой. За похотливость и развратность мою. Потом ещё раз — за то, что покрывала церковные кровью своей… Потом она ушла. А как стемнело, и я до дому побрела.

Ну что ж, вполне по русской классике. Аксинье из «Тихого Дона» было 16 лет:

«осенью пахала она в степи, верст за восемь от хутора. Ночью отец ее, пятидесятилетний старик, связал ей треногой руки и изнасиловал.

— Убью, ежели пикнешь слово, а будешь помалкивать — справлю плюшевую кофту и гетры с калошами. Так и помни: убью, ежели что… — пообещал он ей».

Только и разницы, что этой девчушке было не 16, а 12, да нет у неё взрослого старшего брата:

«На глазах у Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца, что-то коротко спросил у него и ударил окованным барком старика в переносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора. Всегда смирная, престарелая мать исступленно дергала на обеспамятевшем муже волосы, брат старался ногами».