Догонялки

Потом она поднимает глаза и видит, что я её разглядываю. По стилю мизансцены мне требуется, наверное, изобразить широкую, наглую, сальную усмешку. Самоуверенную маску благородного петуха, «топчущего» одну из курочек из своего курятника. Родовитый «топтун» в ореоле своего божественного права топтать. Но… что-то мне не улыбается. Губы, знаете ли, просто не складываются. Будто забыли как это делается. Почему-то… Но и мой просто пристальный, безотрывный, внимательный взгляд даёт сходный эффект: она мгновенно вспыхивает, как-то мучительно краснеет и делает шаг назад, к выходу. Шажок.

— Вернись. Подойди ко мне.

— Мыйк… Господине… Мне эта… нельзя… меня ну… я ж тогда… ну, помру или взбешусь сразу… и это… в глазах темнеет и сердце колотиться… прям в горле… Марана сказала давеча…

— Не бойся, я тебя не трону. Если за тебя подержится, так ты и помереть можешь. А оно мне надо? Ты ж моя роба, имущество моё. Какой же добрый хозяин свою скотинку для забавы губит? Подойди. Ну! Без плетей не понимаешь? Сейчас Ноготку крикну.

Елица, чуть поскуливая, подходит и останавливается напротив меня у другой стороны стола. Я ещё чуть выше сдвигаю платье Трифены, наклонившись над ней, глажу её обнажившиеся плечики, ухватываю их и тяну назад, на себя, чуть приподымаю девушку так, чтобы она снова стала на локотки.

— Видишь, девочке неудобно. Держаться не за что. Упрись ей в плечи, чтоб её не болтало по столу. Не дёргайся — тебя не коснусь.

Я поглаживаю спинку своей «гречанки» и внимательно наблюдаю, как Елица осторожно устраивается симметрично Трифене. У нас довольно большой стол, и, чтобы обеспечить устойчивость конструкции, девушке приходиться встать в ту же позу. Зеркально повторить положение «осеменяемой курочки». Наконец, она неуверенно накладывает свои ладони на торчащие тонкие косточки голых плечей Трифены и тут же резко отдёргивает.

— Нет! Господи! Нет, я не могу!

Она отшатывается от стола, и я, даже в полутьме поварни, вижу её неестественную бледность и судорожное дыхание. Ещё чуть-чуть и сработает рвотный рефлекс. Или в обморок свалится.

— Дура! Стоять! Успокойся. Дыши. Спокойно. Медленно, глубоко. Вдох-выдох. Выдох — сильнее. Выдыхай до предела. Ну! Раз-и, два-и.

Как-то раньше не задумывался о пользе даосского счёта в лечебных целях на грани обморока. Вот досчитаю по Лао-Цзы до девяти и остановлюсь. Или ей первого уровня не хватит?

— Вот так. Молодец. Я же сказал, что не трону тебя. Так чего ты здесь свой псих гоняешь? Тебе же только мужское прикосновение противно. Или ты мне не веришь? Мне, господину и хозяину твоему?

— Я… Ты… Я не могу! Ты там трогал, руками гладил. На её плечах — след твой, ладони твои! Не могу! Противно!

— Всё что на тебе, и всё что вокруг тебя — сделано мужчинами. Стол, за который ты держишься, ложка, которой ты ешь. Твоя рубаха сделана из ткани. Ткач пропустил через свои руки, мужицкие немытые руки, каждую нитку. Всякий раз, когда твоего тела касается твоя одежда — это прикосновение мужских рук. Нескольких. Ты ешь хлеб. Каждое зерно прошло через руки жнеца. На каждой частице — отпечаток мужских ладоней. Ты сама сделана, рождена на свет от семени твоего отца. Ты вся облапана, общупана изнутри и снаружи, всякая твоя косточка, жилочка, кровиночка. Или научись жить в этом, или — сдохни. Уйди в лес, жри траву, укрывайся собственными волосами. И помри там в одиночестве. Чтобы мне не пришлось на твоё отпевание тратиться. Или делай по слову моему. Решила? Ну?! Упрись вот сюда.

Нерешительность девушки продолжается пару мгновений. Нервно сглотнув в очередной раз, она снова укладывается на стол и упирается ладонями в плечи Трифены. Та поднимает голову, и они так и смотрят неотрывно в близкие лица друг друга, смешивая свои дыхания, отражая, подобно зеркалам, чувства и эмоции друг друга. Впрочем, чувства Трифены явно превалируют. Движения моих рук, добравшихся, наконец-то, до её «дынек» и плотно сжимающих их, мои собственные, пока ещё медленные, движения внутри неё, где болезненная плотность уже перешла в приятную, удивительным образом отражаются на видимом мне лице Елицы, вытесняя с него выражения страха и отвращения куда более чувственным и, в немалой степени, удивлённым.