Дохлый таксидермист

Кажется, нужно что-то сказать. Утром я сказал брату нечто вроде «Миша, как же я рад тебя видеть», и это привело к печальному результату. И больше я не хочу рисковать. Мало ли как вы на это отреагируете.

— Как вы долетели?

— Все в порядке. Ильюша, — вижу, что вы взяли себя в руки и говорите спокойно. Я успел забыть, как звучит ваш голос, и что когда вы называете меня по имени, вы делаете некую паузу между «л» и «ю». Этакий воображаемый мягкий знак. — Если вы имеете в виду волосы, то эти седые пятна там уже были.

Отлично, вы шутите. Я чувствую некоторое облегчение из-за того, что вы не боитесь меня. А то мало ли, покойник ожил. Восстал из гроба упырь.

Мне, наверно, нужно перестать думать о бестолковом брате и сосредоточиться на чем-то другом.

Как вы спокойны, Женя. Не убегаете, не кричите, как Миша. Это же хорошо, правда? Что вы так замечательно держитесь, когда видите мертвых друзей. Сколько я вас помню, вы всегда были ужасно эмоциональны, а теперь — посмотрите! — спокойны.

Или вам все равно.

Нет, это ерунда, конечно, ерунда. Тогда вы бы в Ташкент не летели — сидели бы в Ростове, или в Москве, или в Одессе с родителями. Вы держитесь просто отлично — вот, вы пожали мне руку, и у вас даже не дрожат пальцы. А когда вы в прошлый раз это делали, то дрожали. Только это пять лет назад было, и я умер через пару часов.

Как же давно это было.

— Честно говоря, — говорите вы чуть смущенно, — я не совсем понимаю, что нужно делать в такой ситуации. Пожалуйста, извините, если я буду вести себя идиотски. Я не нарочно.

— Ну что вы, Женя. Все хорошо. Может, я обниму вас? В последнее время я… скажем так, предпочитаю лишний раз уточнить. Мало ли.

Вы не слушаете, только протягиваете руки, обнимая меня. И вам некомфортно — я вижу, вы ждете возможности отстраниться. Не прикасаться.

Но я не могу.

Не сейчас, Женя.

Пожалуйста.

Я, кажется, цепляюсь за вас и не могу отпустить. Пожалуйста, Женя, позвольте мне обнимать вас еще секунду. Мне нужно совсем немного времени. Только почувствовать, что вы рядом. Поверить, что я нужен кому-то.

Потому, что я, кажется, не могу больше.

Вы тоже не можете, Женя — но я понимаю это только тогда, когда вы срываетесь, цепляетесь за меня и плачете, тихо и горько.

Вы прижимаетесь головой к моему плечу, я обещаю вам, что все будет в порядке — и вы позволяете себе расслабиться и получить облегчение в слезах. И тихо, почти бессвязно рассказать мне о том, как плохо и больно вам было там, и как вы скучали, и как едва выносили пять лет одиночества, и войну…

Наверно, потом вам будет неловко — но я не могу вас остановить.

Не хочу.

Кажется, мне это тоже необходимо. Настолько, что мои глаза тоже заволакивает туманом, и ком стоит в горле, когда я — наконец-то — разрешаю себе поверить, что могу быть все еще нужен тем, кто знал и любил меня в прошлой жизни. Моей семье.

И что я все же дождался вас, Женя — а, значит, дождусь и жену, и дочку, и братьев. Они не отвернутся от меня, не забудут. Они все будут рядом. Нужно только дождаться.

Вы постепенно приходите в себя: отпускаете меня, вытираете глаза рукавом, говорите какую-то ерунду о том, что вам ужасно неловко.

Не нужно, Женя. Все хорошо, и я, даже, кажется, счастлив.

Знать, что вы плачете обо мне.

Глава 6

06.07.1942.

Ташкент, ДК Союза Художников.

Я. П. Овчаренко (И. Приблудный).

Пианист в гимнастерке рыдал, как девчонка, Ильф обнимал его, утешая. Приблудный смотрел на это круглыми глазами. Потом обошел их как по невидимой окружности и, обнаружив, что и у Ильфа глаза на мокром месте, констатировал:

— Какие все «цензура» чувствительные…. ой! Ты чего?! — локоть Ширяевца врезался Ваньке под ребра. С учетом разницы в габаритах тычок получился весьма ощутимым.

— Заткнись и прояви тактичность, — прошипел товарищ.

Прибудный вытаращил глаза и позволил Сашке отбуксировать себя за колонну. Странно, но над Ильфом и его приятелем больше никогда не смеялся — все «проявляли тактичность», хотя картина была весьма забавной. Ваньку особенно веселил дикий контраст между обычной сдержанностью журналиста и вот этим его идиотски-счастливым выражением лица.

То, что нашлось существо, желающее его обнимать, было удивительно само по себе.

Приблудному вдруг почудился туманный петербургский сентябрь и тонкая, стройная фигура Сережи Есенина у ворот гостиницы: «Чего ты приперся, шельма! Я не хочу тебя видеть! Тоже мне ученик! Не мог на похороны прийти!..»

Настроение испортилось.

— Ладно, пусть их, — проворчал Ванька. — Надеюсь, теперь Илья перестанет страдать, что от него братья бегают, — заметив живой интерес в глазах Ширяевца, он принялся рассказывать.

Краем глаза он следил за Ильфом и его впечатлительным приятелем, стараясь не пропустить момент, когда они успокоятся и пойдут к ним знакомиться. То, что ехидный журналист не оставит эту историю без своих комментариев, было ясно как день.