Дохлый таксидермист

Петров сел на матрасе, потер глаза и ощупал голову, чувствуя под пальцами хрупкую паутинку засохшей крови. Последнее, что он помнил, это общение с уставшей чиновницей из «Минсмерти», трехчасовую прогулку по затянутой туманом дороге и жутковатый рассказ про смерть Ленина. Предпоследнее: он летел из Новороссийска в Ростов в небольшом ленд-лизовском самолете марки «Дуглас». Летели низко, в прифронтовой полосе. Петров читал томик Диккенса, потом надоело, он встал обсудить что-то с пилотом, и в этот момент на хвост им сел фашистский самолет-разведчик. Пилот, Баев, свернул к кургану. Дальше они то ли не рассчитали высоту и влетели в курган, то ли их все же подбил «мессершмит» — Петров очнулся уже на земле, среди обломков «Дугласа». Он увидел людей, попросил воды… и все. Боль исчезла, но появилась бюрократия.

Чиновница из Минсмерти, которая, как он понял, вытащила его душу из тела и отвела в мир посмертия, не была расположена к разговорам. Петров непременно задал бы ей все триста вопросов, которые у него появились, если бы не видел, что она находится на грани нервного срыва. А так они успели обсудить убийство Владимира Ильича Ленина, орудующего в Москве маньяка с картофельным мешком на голове и кадровый голод в Министерстве смерти.

Евгений Петрович вынес из этой малопознавательной беседы мысль о том, что новый мир, очевидно, похож на старый. И что он, Петров, будет жить тут следующие двести лет — если, конечно, его не убьет какой-нибудь психопат в мешке. Думать о том, что он сможет встретить тут родных и близких, тех, кого хоронил и оплакивал, писатель пока опасался. Он чувствовал, что должен получше подготовиться к этой мысли.

Петров решил отвлечься и заняться другими неотложными делами. Он встал с матраса, огляделся и приметил группу людей в форме военно-морского флота, пробирающихся между матрасами в сторону приоткрытой двери с табличкой «Граждане, Проходите на регистрацию в пятый кабинет». Кажется, это были его знакомцы с лидера эсминцев «Ташкент», к которым он напросился на рейс в осажденный фашистами Севастополь. Они расстались в Новороссийске всего неделю назад!

— Сергей Филиппович?.. — окликнул крайнего моряка Петров.

Моряки обернулись. Среди них и вправду оказался Сергей Тараненко, боцман лидера «Ташкент». Другие товарищи тоже оказались знакомыми: Петров узнал командира батареи Роман Гиммельман, механиков Александр Кутолина с Василием Корягиным, старшину трюмных Федора Сапьянова и парторга Василия Смирнова.

— «Ташкент» потопили, — сообщил боцман, когда фронтовые товарищи обменялись приветствиями. — Кто, кто, фрицы поганые. Прилетели и…

История не сохранила познавательную речь Тараненко по причине ее нецензурности. Выяснилось, что фашистские «юнкерсы», не сумевшие потопить голубой крейсер на море, настигли его в порту Новороссийска. Зенитки не смогли ничего сделать, а к тому моменту, как советские истребители смогли перехватить «юнкерсов», с «Ташкентом» уже было покончено. Тараненко насчитал в распределительном центре семьдесят шесть моряков. Остальным, видимо, удалось спастись.

Петров, ходивший в последний, севастопольский рейс «Ташкента» в качестве пассажира, ужасно сочувствовал морякам. Он пожимал протянутые руки, дружески хлопал по плечам знакомых, и, конечно, активно участвовал в обсуждении подлого поведения «юнкерсов». Эмоциональная речь Петрова с оценкой фашистского налета и всей гитлеровской Германии не сохранилась в истории по тем же причинам.

Потом откуда-то выскочил узнавший Петрова по голосу летчик Баев. Он тоже погиб при крушении «Дугласа». Взволнованный Баев вздумал извиняться за авиакатастрофу. Петров обнял его — и снова пришли мысли о смерти.

Ничего ужасного в своей гибели он не видел. Война есть война. Было грустно из-за жены и детей, из-за брата, страшно за Родину, которую он так любил, немного обидно за недописанный очерк про оборону Севастополя, мучительно-жалко ставший родным голубой крейсер «Ташкент», но…

— Пожалуй, это и к лучшему, — признался Петров, отпуская Баева. — Что я тоже разбился.

«Я, кажется, не смог бы больше».

Летчик неловко улыбнулся и отошел искать других товарищей с «Дугласа». Евгений Петрович проводил его взглядом и, осторожно обходя матрасы, направился к выходу: нужно было, как гласила табличка, «зарегистрироваться». Видимо, в качестве умершего.

Петров был рад успокоить Баева, который чувствовал ответственность как командир экипажа. Только лишняя откровенность его явно смутила.

Что поделать? Евгений Петрович мог рассказать ему, что ужасно устал видеть перед глазами свой прошлый рейс в осажденный фашистами, погибающий Севастополь. Но он не хотел жаловаться. Они с Баевым не были настолько близки. Вот брату Петров бы сказал, не жалея. Или Ильфу.