Доктор Ф. и другие

— Понимаю, о чем вы думаете, — придержав мою руку, сказал он. — Вы полагали, что ваши способности вечны и непреходящи. Мы в нашем аналитическом отделе исследовали сей феномен: увы, это не так! Вы способны улавливать только самые острые, самые решающие изгибы истории. Это вам не покер и не выигрыш в лотерею. То, что вам удалось почувствовать что-то касательно судьбы нашего (ныне покойного) генерала или меня, сирого (пока еще, к счастью, живого), означает лишь одно — что эти вещи в какой-то слабой степени определяют судьбу нашего грешного, уже истлевающего века. Вспомните: один ваш предшественник, умевший, если верить Великим Книгам, даже мертвых воскрешать, тем не менее, вопрошал, преданный страшной муке, примерно так: «Когда же кончится мука сия?» Он, знавший всё, — он попросту не знал и не мог знать судьбу своей бренной плоти. Ибо она-то как раз и есть самое преходящее и уходящее в нашем мире... Хорошо исследовав этот вопрос, могу сказать, что о себе, о своей судьбе, вы можете сказать столь же мало, сколь о судьбе былинки, гонимой ветрами: ее нет без этого ветра, иначе она не более чем гной-перегной.... Но однако...

— «Аще зерно не умрет»... — повторил я услышанное когда-то где-то.

— Да не умрет, не умрет! — подхватил Советник. — Так оно и останется зерном. Не более! А цель его — породить целую поросль!.. Мы, однако, ушли в слишком дальние метафорические края!.. И вот, скажу я вам, до тех пор, пока вопросы не достигнут высшего... я бы так сказал, планетарно-государственного масштаба... Сейчас, покуда срок не настал, вы — всего лишь слабые, всеми нашими силами оберегаемые деспозины, и Готлиб с Гюнтером (вместе с их верными револьверами) охраняют ваш покой. Там, за дверью, не извольте беспокоиться... И не дай вам Бог...

— Не дай нам Бог — что?.. — спросила Лиза.

— ...И не дай вам Бог... — повторил советник, — до поры до времени возомнить себя чем-то большим, нежели то, чем вы покамест являетесь... — А следующее, что он произнес, было как удар поддых. — «Голубка» называлась та римская триера... «Голубка» разнесла вас по миру, как зернышки... И не дай вам Бог!.. — произнес он скорее про себя, и не успел я даже попытаться осмыслить его слова, как он, не прощаясь, вышел из наших хором.

И снова этот вой, дикий, нечеловеческий вой раздался в тот же миг с технического этажа Центра. А сквозь вьюгу опять пробивались из-за окна слова дурацкой песни одноногого ветерана, подбавлявшие тоски в сгустившуюся над Центром нехорошую какую-то хмурь:

...Сидел первый, рядом третий и второй,

рядом с третьим — и четвертый, и шестой...

А где же пятый?..

Он в боях погиб, герой...

2

Мы с ней лежали под одеялом плечом к плечу на огромной, как яхта, маршальской кровати. Мы и так были единым целым, мы ощущали друг друга каждой порой, и не требовалась иная плотская связь.

— И все-таки, как ты думаешь, — спросила Лиза, — почему старик из «семнадцатой» ничего им так и не сказал? Какими-то крупицами он мог поделиться — ведь мы же сумели.

Именно об этом я размышлял, и какое-то смутное объяснение уже стало обозначаться.

— А ты вспомни слова этого «Заде», — сказал я. — Мы все (и старика это, наверняка, тоже касалось), все мы бессильны, пока не настает некий срок. Думаю, тут надо понимать время, когда кто-то готов нашим ощущениям внять. Ну, представь себе канун революции или, скажем, «великого перелома». Кому интересны были тогда ощущения какого-то сумасшедшего (а иначе его, наверняка, и не воспринимали)? Даже откровения великих пророков происходили только тогда, когда мир был к этим откровениям готов.

— А сейчас он готов, по-твоему? — спросила Лиза.

— Не знаю... — сказал я. — Но что-то происходит, что-то готовится, я чувствую.

Она прижалась ко мне.

— Да, — сказала, — я, кажется, тоже чувствую... И еще — знаешь, что чувствую?..

Я знал. Ибо наши чувства давно уже были едины. Я знал, я чувствовал, что ближе, роднее — никого в мире... И никогда больше, никогда!..

Мы слились в едином, каком-то всепоглощающем порыве. Так жарко, так сладко не бывало и, наверняка, не могло у меня быть больше ни с кем...

И сон забрал, такой же сладостный, как была эта любовь. Казалось, что покачиваемся на слабых волнах, лежа на палубе какого-то кораблика.

«Голубка» — вероятно, было его имя...

3

В странствии восстановишь порядок.

За пазуху положишь все свое состояние.

И обретешь стойкость челяди и рабов.

Из китайской «Книги Перемен»

Паламед-Заде без всякого стеснения вошел в спальню, вырвав нас из этого покачивающего покоя.

— О-го-го! — сказал он. — Уже пятый час! Не хотел вас беспокоить, но сейчас, поверьте, не до церемоний. Вертолеты ждут. Не могу вам дать больше десяти минут на сборы. Отобедаем в другом месте. Ненадолго оставлю вас, однако прошу поторапливаться...