Доктор Гааз

Гааза, но испытывал глубокое уважение и к его противнику. Сейчас, когда Петра Михайловича нет более в живых, память о нем приобрела оттенок весьма мрачный, с чем я не имею права согласиться. Из всех гатчинцев едва ли не один Капцевич был порядочным человеком; невзрачный с вида, угловатый и резкий по приемам, он всюду умел быть на своем месте. Инвалиды гордились командиром, на груди которого, среди первых отличий, блистали ордена Георгия 3-й и 2-й степеней – за Бородино и Лейпциг. И он сам полюбил своих подчиненных. Но при сих добрых качествах Капцевич был вспыльчив и упрям, и когда в Бутырском замке Гааз вновь напомнил государю, что пересыльных продолжают препровождать через Москву на «пруте», генерал вспылил.

– Воля ваша, государь, а я не могу согласиться с мнением, дабы на всех пересыльных налагать ножные кандалы, оставя им руки совершенно свободные. Засим следует самое простое рассуждение: люди грубых чувств, каковы преступники, особенно же отчаянные, в злодеяниях закоренелые, по филантропическому мнению членов Тюремного комитета, делаются свободными в руках. Известно, что вся телесная сила человека не в ногах, но в корпусе и в мускулах рук; дать свободу преступнику в сей части тела – значит ободрить его наглость, его отчаяние. Прошлой зимой в Измаиле арестант с сапожным ножом успел изранить трех солдат, имевших ружья со штыками, потому что никто из конвойных не решался употребить против разбойника штык, а только отбивался прикладом; арестант же был в полушубке и шапке. И вот солдат, имевший три нашивки за ранения на поле брани, притом обессиленный походами, лишается честной отставки, нашивок и всего. Он судится по законам за упуск арестанта и наказывается шпицрутенами.

Государь нахмурился.

– Если впредь будет замечено намерение к побегу или явное сопротивление арестанта, дозволяю конвойным употребить силу оружия. Ты должен мне докладывать об всяком таком случае. А ты что скажешь о преступниках? – спросил государь Гааза. – Ты ведь все нянчишься с ними, как с малыми детьми, а вот они учиняют такое злодейство.

– Ваше величество, они уже осуждены. Наше дело помнить, что и они тоже люди, что слезы и у них горьки, что они – несчастные наши братья, коим мы обязаны помочь. Все они, конечно, сделали много зла, но учил ли их кто-нибудь добру? Все они злы и преступны, но как же можно требовать с них доброты, если у нас самих нет жалости к ним. Они преступники перед законом, а перед нами – несчастные братья наши.

Сегодня утром наблюдал я случай, сожаления достойный: мещанин Иван Рубцов с женой, у коей грудной ребенок и семилетняя дочь, просил, как величайшей милости, дозволения идти в ножных кандалах, а не прикованным с прочими за руку, дабы вспомоществовать жене и детям. Но начальник инвалидной команды, раз ему отказавши, не хотел согласиться намою просьбу. Другой человек, пересылаемый с женой в Могилёв, имея рану на руке, также просил ковать его не на «прут», а в собственные ножные кандалы. А как начальник инвалидной команды не согласился на сие, то я счел обязанным оставить сего несчастного до излечения раны.

Доктора поддержал и князь Голицын, коего государь Николай Павлович не только уважал, но и сердечно любил.

– Государь, вам и без меня известно, что ни в какую из губерний не стекается столько арестантов из разных мест, как в Москву, следовательно, здесь более, нежели где-либо, можно удостовериться в удобнейшем способе пересылки арестантов, и, вероятно, никто не обращал такого внимания на них, какое статский советник доктор Гааз оказывает уж десятый год единственно по беспримерному добродушию своему. Ни одна партия не приходит в Москву и не отправляется отсюда, которой бы он с тщанием не осмотрел и не сделал наблюдений.

Речь светлейшего вызвала гнев генерала Капцевича. Незаметно поманив командира Московского гарнизонного батальона подполковника Жигловского, он что-то шепнул ему на ухо, потом громко спросил:

– Верно ли ты доносил мне о преступнике Савелии Гущине, коего сегодня отставил от команды доктор Гааз?

– Точно так. Оный злодей Савелий Гущин, должный следовать в Тобольск, признан губернским правлением слабосильным, но к этапированию годным, а господин Гааз самовольно велел его оставить.

– Что это значит?

– Государь, – опередил Гааза Капцевич, – сие значит, что по целой России, кроме Москвы, нет сего пререкания и затейливости доктора Гааза; сей член Тюремного комитета, утрируя свою филантропию, только затрудняет начальство перепиской и, уклоняясь от своей обязанности, соблазняет преступников, целуется с ними, исполняет несообразные просьбы преступников, которые его обманывают. К примеру, арестант просит не отправлять его с партией, он-де ожидает брата или свата, а господин Гааз оставляет его на полгода, как было с преступником Денисом Королёвым. Мое мнение, государь, удалить доктора Гааза от обязанности осматривать арестантов.