Доктор Глас

Как мне быть с записками? До сих пор я складывал их в потайной ящик бюро: но это не лучший вариант. Всякий мало-мальски искушенный глаз тотчас определит, что в таком старинном бюро непременно должен быть потайной ящик, и без труда его отыщет. Если вдруг все же случится что-нибудь мною непредвиденное, непредусмотренное и у меня будет обыск, то их очень скоро найдут. Так как же мне с ними поступить? Кажется, придумал: на книжной полке у меня много оформленных под книги картонных папок, заполненных медицинскими заметками и прочими старыми бумагами, расставленных в строгом порядке и снабженных на корешках этикетками. Можно вложить их хотя бы в папку по гинекологии. Или перемешать со старыми дневниками, я ведь и прежде вел дневник, не систематически, правда, от случая к случаю… А вообще-то время терпит. Я всегда успею их сжечь, если что.

* * *

Дело сделано, я свободен. Довольно, пора встряхнуться, пора подумать о другом.

Так — но о чем же?

Я усталый и пустой. Я чувствую себя совершенно пустым. Точно пузырь, в котором проткнули дырку.

Хочется есть, и больше ничего. Надо сказать Кристине, чтобы разогрела обед.

23 августа

Всю ночь лил дождь и завывал ветер. Первая осенняя буря. Я лежал без сна и слушал, как скрипят и трутся друг о дружку ветки большого каштана у меня под окном. Помню, я встал и какое-то время сидел у окна и смотрел на гнавшиеся друг за дружкой обрывки туч. Уличные фонари сообщали им кирпично-грязный отсвет пожара. Церковный шпиль, казалось, изогнулся под напором ветра. Тучи принимали очертания диковинных фигур, то была бешеная скачка грязных красных дьяволов, дудевших, свистевших, завывавших, срывавших друг с друга лохмотья и совокуплявшихся самым причудливым образом. И, глядя на все на это, я вдруг расхохотался. Я хохотал над бурей. Нашла из-за чего поднимать столько шума! Я уподобился тому спрею, над которым грянул гром как раз в тот момент, когда он кушал свиную отбивную: он решил, что всему виною злосчастный кусок свинины. Мысли мои были заняты одним, и я вообразил, что то же занимает и бурю. Под конец я так и заснул прямо на стуле. Я проснулся от холода, встал и лег в постель, но уснуть уже не смог. И в конце концов наступил новый день.

Сейчас серенькое, безветренное утро, но все льет и льет. И у меня ужаснейший насморк, и я извел уже целых три носовых платка.

Развернув за утренним кофием газету, я прочитал, что пастор Грегориус скончался. Скоропостижно, от разрыва сердца… возле павильона минеральных вод на площади Святого Иакова. Один из наших известных врачей, случайно оказавшийся рядом, смог лишь констатировать смерть… Покойный был одним из популярнейших и любимейших проповедников столицы… Обаятельный, сердечный человек. Пятьдесят восемь лет… Приносим искренние соболезнования семье покойного: супруге, урожденной Валлер, а также престарелой матери.

Ах, господи, господи, что поделаешь, все там будем… Тем более он давно уж страдал пороком сердца.

Так, значит, осталась старуха мать. Этого я не знал. Она, должно быть, ужасно старая.

…Что-то есть мрачное и неуютное в этой комнате, особенно в такие вот дождливые дни. Все здесь старое, потемневшее, траченное молью. Но среди новой мебели я чувствую себя неуютно. Не сменить ли все же занавеси на окне, эти слишком уж темные и тяжелые и не пропускают свет. А у одной вдобавок и край подожжен, это с той самой ночи, еще летом, когда пламя свечи колыхнулось от ветра, и она загорелась.

«С той самой ночи, еще летом…» Интересно, сколько же прошло времени? Две недели. А мне кажется, целая вечность.

Кто бы мог подумать, что его мать еще жива…

А сколько лет было бы теперь моей матери? О, не так уж и много. Всего около шестидесяти.

У нее были бы седые волосы. Ей уж, верно, трудновато было бы взбираться на горки и по лестницам. Ее голубые глаза, светлее которых не найти, сделались бы к старости еще светлее и улыбались бы ласково из-под седых буклей. Она радовалась бы за меня, но гораздо больше горевала бы о брате Эрнсте, который теперь в Австралии и никогда не пишет. Эрнст вечно доставлял ей одно лишь горе и заботы. Оттого она и любила его больше всех. Но, как знать, она, может, и переменилась бы, доживши до таких лет.

Слишком рано умерла она, моя матушка.

Но это хорошо, что она умерла.

(Позже.)

Вернувшись под вечер домой, я так и застыл в дверях залы. На подзеркальнике в вазе стоял букет темных цветов. Смеркалось. Цветы наполняли комнату тяжким ароматом.

Это были розы. Темные, красные розы. Две или три почти черные.

Я стоял не шевелясь на пороге безмолвной, раздвинувшейся в сумерках комнаты и боялся дышать. Мне чудилось, будто я вошел прямо в сон. Цветы перед зеркалом — ведь то были темные цветы моего сна.