Доктор Гоа

На пятые сутки после операции мой водитель забрал меня из больницы, и мы сразу же поехали в монастырь, он меня на руках внес в храм, я там дала один обет, меня причастили, целый обряд провели. А потом, на полпути домой… У меня дикие боли были, это же первые сутки после чистки, и вдруг я в какой-то момент чувствую внутреннее облегчение. Я ничего не понимаю: боль сумасшедшая, а внутри мне легко. И еще такая мысль: как же может быть так легко, если у меня ребенок умирает? Крыша у меня, что ли, едет? И в этот момент мне звонит врач и говорит: Анастасия, у вас ребенок дышит сам на все 100 процентов! Он пять суток был на вентиляции легких, а тут задышал! Врач сказал: это чудо, мы не знаем, что произошло.

И я начала ездить в больницу каждый день. Там разрешены были посещения: два часа в первой половине дня и два – во второй. Когда оттуда выгоняли, я просто сидела в машине – не ехать же домой, за город… У меня еще кровь шла, я пыталась отсасывать молоко, чтобы ему сохранить, воспаление в груди пошло, правая грудь была как каменная, синяя, температура постоянно…

Короче, они просто сжалились надо мной, разрешили там жить. Никаких условий там тогда для мамочек не было. Все мамы уже уйдут, а я стою до последнего, молитвы читаю рядом с ребенком, пока меня не выгонят. И вот медсестра пришла, вынимает ребенка из кювеза, отсоединяет его от капельниц, достает катетер у него из головы, из вены, и вставляет новую иголку. А выглядит это так, что она реально вставляет иголку в голову. Я на все это смотрю, у меня так глазки закатываются, а потом делаю вдох и думаю: если я сейчас потеряю сознание, меня сюда больше не пустят. У меня сразу все балансируется, я поднимаю голову и вижу, что на меня смотрят через стеклянную стену пять человек из медперсонала. Потом заходит старшая медсестра и говорит: мы решили, что ты здесь останешься. Я спрашиваю: из-за того, что я сознание не потеряла? Она: из-за этого тоже. Обычно, говорит, этого никто не может вынести, мы здесь делаем такие манипуляции с детьми, и если ты останешься, то будешь все это видеть. И нам тут не нужна нервная мамочка, теряющая сознание, за которой тоже надо ухаживать.

Еще три недели мы с ним там находились. Насмотрелась я тогда – передать не могу… Ад – это на земле. Ад – это ночь с младенцами, орущими в кювезах… Дети разрываются от воплей, а медсестра одна на 20 детей, она ничего не может сделать. И я, конечно, сутками там не спала. Даже когда я уже совсем падала с ног и заведующая силой выгоняла меня спать в отдельную комнату, я все равно не могла уснуть: психика съехала.

В таких ситуациях превращаешься в робота. Для меня вообще не существовало внешнего мира. Была вот эта палата, была лестница на его этаж, – вот подняться по лестнице, войти в палату, находиться с ним, с ним, с ним, всем улыбаться, со всеми разговаривать, смеяться, делать вид, что все нормально, быть в адеквате. Ведь если заметят малейшее отклонение в психике, то сразу же отправят оттуда. А невозможно же постоянно сохранять нормальное состояние, если крыша едет. Поэтому ты не допускаешь, чтобы поехала крыша. Но спать тоже не получалось, я и не спала.

А до этого я еще не спала в роддоме, потому что мне каждые три часа меняли капельницу, и плюс еще у меня постоянные схватки, а никаких обезболивающих пить, естественно, нельзя… Но там у меня хоть на два часа иногда получалось уснуть, а тут – уже совсем не получалось. Ведь сон – это все-таки состояние расслабленности, а тут если расслабиться, то можно было все упустить: себя, ребенка… И ребенок нуждался постоянно в моей энергии, в том, чтобы я была рядом, – я это чувствовала. И я не могла сама от него оторваться, когда отрывалась, начинала нервничать, мне надо было его чувствовать: что он есть, что он спит или что он корчится.

Ему голос посадили трубкой для вентиляции легких, и он вообще не кричал. Это страшно видеть, когда ребенок корчит рожи, такое страдальческое лицо – и нету голоса… И я понимаю, что если меня не будет рядом, то медсестра не услышит, никто не придет… (После этого – сколько он у меня орет до сих пор – для меня это лучше музыки!)

Вот эти моменты и держали меня тогда в состоянии постоянного тонуса и не позволяли расслабиться. Я, например, ни разу не плакала. В какой-то момент я думала, что, когда уже все будет хорошо, я выйду в поле и буду орать, орать, орать, рыдать и биться об землю. Я понимала, что сейчас накапливается столько негатива, что рано или поздно он как-то прорвется.

Там был один момент, очень трогательный и на самом деле печальный. Девочка с нами рядом лежала, она родилась семи– или даже шестимесячной. Мне рассказали, что вчера умерла ее сестра (это были двойняшки), а мама лежит в какой-то другой больнице в реанимации: то ли в аварию она попала, то ли еще что… Девочка совсем крохотная, просто зародыш: как две ладошки. Но она орет, – ой, господи! – постоянно! И требовательная такая!