Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне

Еще какой роман! Если б вы видели только! Отец был равнодушен к кошкам, а тут она его взяла, просто взяла за живое.

Загипнотизировала?

Она спала у него на плече, и он не мог пошевелиться, чтобы ее не разбудить. Когда он шел в туалет, она шла за ним и сидела его там ждала. Вся квартира смеялась. Так как потолки были четырехметровые, то была специальная библиотечная лесенка (если тебе что-то надо на верхней полке, там есть площадка – можешь сесть и смотреть, что тебе надо). Если отец лез по этой лесенке, она лезла за ним, и он уверял, что на морде у нее было написано: «Кто тебя знает, уползешь еще куда-нибудь, лучше я вместе с тобой». Ходила за ним, как собачка. Ловила мышей и клала дохлую мышь прямо ему на письменный стол – на бювар. Никому не давала эту мышь убрать. Если руку к мыши протянешь, то рычала утробно, не тронь – мое. И только он, придя с работы, имел право мышь выбросить, но перед этим ее погладить, похвалить. Он ее обожал. Она могла отсыпаться на его кровати. Один раз я пришла из педучилища и вижу такую картину: отец сидит на полу и вокруг него разбросаны всякие инструменты, а мама стоит рядом с ним и капает ему сердечные капли. Дело в том, что кошка наша любила гулять по верхам и провалилась между шкафами. Отец спустил ей туда полотенце, думая, что она уцепится и вылезет, а получилось наоборот – она уцепилась и утянула полотенце. Тогда он взял инструмент, а он рукастый был, выпилил отверстие в шкафу, вынув книги, и она вылезла через это отверстие.

Да, действительно, жертва.

А он немолодой уже был, тяжело ему было. Кошка стоит рядом, морда у нее виноватая и хвост зубьями. Вот такой был роман! Когда он приходил с работы, Белка (ее так звали) к нему кидалась, а он, не раздеваясь, садился в кресло, и она прыгала к нему на колени, вставала на задние лапки, передними обнимала его за шею и начинала лизать ухо, так что казалось, что она ему говорит что-то на ухо. Он, ей подыгрывая, спрашивал: «Что ты говоришь!.. Да не может быть!.. Неужели это правда!» В общем, это цирк был ежедневный. Если он возвращался позже обычного, то она ложилась в передней поперек дверей и ждала. Только он выходил из лифта, даже ключ не вставил еще, а она уже бежит к нему, уже чует. Хотя у нас там длинный коридор был. Когда она умерла от старости, у нас весь дом был в траур погружен[30].

Какие книги были любимыми у Николая Александровича?

Библиотеку начал собирать еще его дед. Они всей семьей хорошо знали языки. Отец, например, знал одиннадцать языков. Было полное собрание сочинений Дюма, дореволюционное издание, и тут же полное собрание Дюма на французском языке. Они предпочитали читать в оригинале. На письменном столе отца лежал однотомник, очень красивый, голубой с золотом – «Граф Монте-Кристо» на французском языке.

Его любимая книжка?

Не то чтобы любимая, но когда у него было плохо на душе, неприятности, то он ее читал, перечитывал, причем не с начала, а выбирал любимые места, в общем, она его успокаивала. А вторая любимая книга – «Петр Первый» Алексея Николаевича Толстого. Вся семья любила эту книгу. Золя был на русском и на французском. Я всего уже не помню. Были такие редкие книги, как записки Екатерины Великой, изданные до революции, редчайшая книга, просто реликт, – записки генеральши Богданович. Это была знатная дама, приближенная ко двору, и ее дневники представляли огромную историческую ценность. Помню еще книгу «Саксонская королева Луиза»[31] с очень интересными записками обо всей Европе. Она была урожденная принцесса Тосканская и состояла в родстве со всеми европейскими дворами. Потом был знаменитый писатель, о котором теперь уже мало кто помнит, Василевский Не-Буква, он был Не-Буква, потому что был еще Василевский Буква. Интереснейшие записки о доме Романовых! Еще я помню – «Вечный жид» Эжена Сю, у нас в переводе назвали стыдливо – «Агасфер». Интереснейшая книга, я ее потом нигде не встречала. Еще был такой писатель в Серебряном веке – Юрий Слезкин, о нем тоже никто теперь не помнит, а он писал великолепные романы исторические. Арцыбашев. В общем, все, что интересного выходило, – выписывалось. Чехов, изданный чуть ли не на оберточной бумаге в 1922 году, когда другой бумаги в России не было. Герцен. Салтыков-Щедрин, отличное издание. Куприн. Тургенев и Гоголь, дореволюционные издания. Драйзер, Проспер Мериме, Лесков, Золя, Мопассан, Джек Лондон.

Ну, это уже советское, ваше.

Шеллер-Михайлов, писатель, которого Николай Александрович очень любил.

Почему?