Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне

Да. Я за этим не очень слежу, но Сережа Адамович, который ближе к технике, время от времени говорит, что вот какая-то статья появилась, где на нас ссылаются, на нашу модель, и используют для рук робота. В руке столько-то степеней свободы, и она управляется с помощью алгоритмов, сходных с нашим, при этом ссылаются на нас[66], все честно. Помню еще, меня поразил рассказ Николая Александровича о том, как он ставил диагнозы. Когда он работал врачом-невропатологом, то, когда надо было ставить диагноз, делали пальценосовую пробу и другой набор приемов. Но однажды он заметил, что у него возникают определенные трудности с постановкой диагноза. Вроде раньше было легче это делать, а теперь стало труднее. Он стал думать, что изменилось, и понял, что его пересадили из одного кабинета в другой, а в старом кабинете у него дверь была далеко от стола и он видел, как входит больной, а иногда и как больной вешает на вешалку предмет и идет к столу. В новом кабинете у него стол стоял прямо около двери и человек входил и садился на стул сразу, так что многие его движения из тех, которые видел раньше, он в новом кабинете не видит. Он понял, что бессознательно, когда он просто видел движения человека, это сказывалось на точности и быстроте постановки диагноза. А почему я этот рассказ так запомнил и люблю рассказывать, так это потому, что Гельфанд среди прочих разных вещей одно время довольно энергично занимался проблемами так называемой машинной диагностики, созданием «помощника врача». В университете в лабораторном корпусе у него была целая группа, которая специально занималась именно этими вещами, диагностикой в какой-то степени. Например, у человека инфаркт и нужно решить вопрос, надо ли ему операцию сделать или можно его лечить только медикаментозно. По каким признакам можно решить, что для больного более целесообразно? Составляли вопросник, опрашивали больных, сопоставляли разные истории болезни. Так вот, тогда у нас произошел такой казус: среди вопросов был такой: «Курите вы или не курите?» Люди, которые говорили, что курят, давали более благоприятный прогноз, чем некурящие. Все врачи говорили, что это какая-то ерунда, но упорно эта закономерность повторялась раз от разу. Собирали больше материала, и все равно получалось то же самое. В конце концов оказалось, что надо было спрашивать, курили ли вы когда-то, бросили ли вы? Потому что те, кто говорил, что он не курит, – это были просто те, которым было так плохо, что они бросили курить. Очень яркий был пример, и мы в связи с этой историей очень часто вспоминали рассказ Николая Александровича о его постановках диагноза. Потому что когда мы у врачей пытались выяснить, как они ставят диагноз, то они что-то говорили, но когда их дотошно начинали спрашивать, то оказывалось важным много такого, о чем они не сразу вспоминали: и то, как больной вошел, и как его спросили, хотя они не сразу даже сами себе отдали в этом отчет, это происходило у них подсознательно. Надо расспрашивать врача дотошно, стараясь понять, знает ли он сам, на что он больше обращает внимание, и нельзя ли ему помочь выяснить те дополнительные факторы, по которым он ставит диагноз, сам не отдавая себе в этом отчета.

Он рассказывал на семинаре притчи?

Если это даже и было, то я не запомнил. В основном это был деловой рассказ. Вот эта история о диагнозах запомнилась, может быть, потому, что мы потом к ней неоднократно обращались. Еще я вспоминаю, что, кажется, у Николая Александровича был сын. Я это запомнил потому, что был момент, когда собирали деньги этому сыну, так как он был не в Москве и у него были финансовые трудности. Так вот, мы собирали ему деньги, чтобы помочь. Поэтому я вообще узнал, что у него есть сын, так как до этого я о нем ничего не знал. Кстати, когда выходил наш лабораторный сборник 1966 года, где нам с большим трудом удалось поместить его портрет, то у нас установились очень хорошие отношения с Владимиром Исааковичем Левантовским, заведовавшим отделом механики в издательстве «Наука». А когда умер Николай Александрович и остались неизданные его рукописи, то мы пытались как-то договориться с Левантовским, чтобы издать их у него. И даже одна из этих рукописей у меня лежала и, наверное, лежит где-то до сих пор в машинописном виде. Тогда это не удалось сделать, хотя мы очень старались, очень его уговаривали. У Левантовского, кстати, Миша Бонгард издал свою книгу «Проблемы узнавания», и избранные труды Цетлина удалось также издать, но работы Николая Александровича издать нам не удалось.

А почему рукопись не удалось издать?