Доктор Пётр

Старик вскочил на ноги. Все равно, кто там ни стучится, — лишь бы это был чужой, незнакомый человек, лишь бы не этот парень в вонючем тулупе.

— Пан Цедзина! — крикнул кто-то за окном.

Вся кровь вдруг прилила к сердцу старика. Он быстро натянул на ноги высокие сапоги, накинул на плечи лисью шубу и, подбежав на цыпочках к окну, стал дуть на стекло и протирать дырочку в намерзшем льду. Вдруг он бросил это занятие и быстро отвернулся к стене. Он весь скрючился, в глазах у него потемнело, лицо судорожно перекосилось, руки конвульсивно сжались.

— Если там, за окном, Петрусь, — тихим, ровным голосом проговорил он, обращаясь неизвестно к кому, — я отдам… ты знаешь, что я не солгу… я отдам тебе…

Он еще раз крепко — крепко стиснул руки и спокойно направился к двери. Сняв крючок, он вышел в сени, широко распахнул дверь на крыльцо и остановился на пороге. На тропинке стоял молодой человек в коротком пальто, с дорожным чемоданом в руках. В серой предрассветной мгле старик не мог различить его лица, но тот сделал шаг вперед и тихо, с невыразимой нежностью произнес:

— Отец!

Старый Цедзина, глухо рыдая, протянул руки и заключил пришедшего в нежные, ненасытные отцовские объятия.

Потом, лепеча какие-то обрывки фраз и глотая их вместе со слезами, старик потащил сына в комнату. Он вырвал чемодан из его рук, расстегнул на нем пальто, вынул из шкафа и поставил на стол все бутылки — с уксусом, керосином, скипидаром и водкой, — стал искать рюмку в куче ремней и железного лома в углу комнаты и все бормотал дрожащими губами:

— Писал… в Англию… в город…

Доктор Петр растроганным взглядом следил за всеми движениями старика и не мог выговорить ни слова. Наконец, пан Доминик опомнился.

— Замерз… а? — спросил он, прикрывая ладонью глаза, как будто смотрел на солнце.

— Нет…

— Ну да, говори! Вот я сейчас печку затоплю.

Старик бросился за печь и стал выбрасывать оттуда сухие поленья на середину комнаты. Весь раскрасневшись и запыхавшись, он стал класть их в печь.

— ОсТавь, отец, — сказал ему молодой доктор, — тут и так тепло. Откровенно говоря, я бы соснул немножко.

— Истинная правда! Ах я, старый болван! Мальчик столько ехал! Идем, идем, принесем кушетку… у меня осталась еще наша зеленая кушетка… знаешь… та, зеленая…

Они вошли в соседнюю холодную комнату, заваленную всякой старой рухлядью и хламом, и принялись передвигать старинную фамильную кушетку с откидным сиденьем.

Пан Доминик разостлал на ней свою постель и уложил сына спать, а сам, забавно выворачивая ноги, чтобы ступать на цыпочках, вышел из дому.

Как только доктор Петр положил голову на подушку, он тотчас же погрузился в сонное забытье, какое обычно находит на человека, когда он очень устанет от продолжительной езды в вагоне. Глаза у него слипались, но, охваченный нервным возбуждением, он все еще как будто слышал беспрестанные электрические звонки и не мог уснуть. На бесконечном количестве станций звенели эти звонки за окнами вагона тихо, но так пронзительно, настойчиво и неотвязно, что наконец стали непрерывно звучать в его ушах. Ему казалось, что все еще тянется последняя, третья ночь, проведенная им в вагоне. И что дремлет он не под отцовской кровлей, а в узком купе, опершись головой о дрожащую деревянную стенку. И все еще слышался ему стук колес по стянутым морозом рельсам, когда поезд мчался на север от Одерберга, и этот унылый, однообразный гул мерзлой земли, глухо стонущей под рельсами: ох мне! ох мне! ох мне!.. И казалось, что, полузакрыв глаза, он все еще видит необъятную голую равнину такой, какой она явилась ему, когда он прижался в вагоне лицом к стеклу — пустыней, засыпанной снежными сугробами. Вдалеке, в ясном лунном свете смутно чернеют крестьянские хаты. Длинными рядами вытянулись они на горизонте — тут и там, и там… В груди путника бьется уже не сердце мужчины, которое пережило столько разочарований, нет, — сердце ребенка, открытое для давно ушедших тревог и волнений. Как острый шип терния, пронизывает его сердце чувство не то детской жалости, не то глубокого раскаяния, и губы робко шепчут:

— Господи, недостоин я…

Пан Доминик вернулся на цыпочках, неся связку сухих щепок, и стал растапливать печку. Как в тумане, видел доктор Петр его сгорбленную спину и седые, коротко остриженные волосы. По временам ему чудилось, что дорогая голова пропадает, исчезая куда-то, оставляя после себя только огромную тень на стене и потолке. Тревожный, неспокойный сон смыкал ему веки… Когда он наполовину проснулся, у печки, как и прежде, сидел старик, повернувшись лицом к огню. У самой дверцы печки догорала уже небольшая кучка углей. Легкий бледно — фиолетовый пепел понемногу подергивал их, а по нему то и дело скользили розовые искорки. Пан Доминик смотрел на искры и шевелил усами, как будто рассказывал этим мерцающим огонькам какие-то таин — ственные истории. Время от времени он протягивал руку и отодвигал пенку в горшочке со сливками, стоявшем около углей.