Доктор Пётр

Дверь с крыльца в сени снова отворилась, и приезжих ввели в большую комнату с очень низким потолком. Вся она была загромождена мебелью и завалена домашней утварью, причем комод стоял посреди комнаты, а на нем лежало несколько картин в толстых позолоченных рамах и зеркало, стол был завален кучей ремней, уздечек, кнутов, хлыстов, подпруг, ягдташей с охотничьим снаряжением, открытый сундук был полон грязного белья и поношенного платья. На кровати, покрытой рваным одеялом, развалилась огромная собака из породы догов, а на продавленном диване спала маленькая лохматая собачонка. Хозяин старался припустить фитиль, чтобы закопченная лампочка поярче горела. Это был молодой человек лет тридцати, сутуловатый, с увядшим, истасканным лицом.

— Садитесь, господа, — сказал он, сбрасывая на пол с хромоногих стульев принадлежности мужской одежды и предлагая гостям присесть. — У меня тут немного по-холостяцки, да что поделаешь с этими судебными исполнителями… Финтик, вон, подлец!

Лохматая собачонка неохотно подняла голову и, махая хвостом, сползла на пол.

— Мы, сударь, к вам вот по какому делу, — начал Бияковский. — Скажите, это вам принадлежит гора, неподалеку от которой мы проводим железную дорогу?

— Гора? «Свинячья кривда»? Да, мне… а что?

— Она не приносит вам никаких доходов?

— Какие же доходы может приносить такая гора? Смеетесь вы, что ли?

— Недурное пастбище, — робко вставил пан Цедзина.

— Какое там пастбище! — возмутился Полихнович. — Камень на камне да несколько кустиков можжевельника. Отхожее место для овсянок… вы, верно, это хотели сказать. Но почему вас так интересует эта гора?.. Финтик! Вон, подлец!..

Собачонка опять соскочила с дивана, на который она было взобралась.

— Короче говоря, — продолжал инженер, — я бы купил у вас известняк с этой горы и право добывать там глину. Вы согласны?

— Известняк? Да, в самом деле… Что ж, сударь, с большим удовольствием.

— И сколько вы за это хотите?

Полихнович в Молчании стал вертеть папиросу, заложив при этом ногу на ногу так, что острым носком сапога почти касался носа. Наконец, когда йапироса была вставлена в мундштук, он окружил себя клубами дыма и храбро выпалил:

— Уступлю за восемьсот рублей.

Бияковский громко расхохотался.

— Семьсот рублей!.. Шуточки! Это за «отхожее место для овсянок»… Ха — ха!.. Да знаете ли вы…

— Не семьсот, а восемьсот! Говорите, сколько вы дадите. Я не люблю, когда мне смеются в лицо. Финтик, я тебя за дверь выкину, болван ты этакий, смотри у меня!

Собачонка опять сползла с дивана. Бияковский перестал смеяться и надулся.

— Вы, сударь, думаете, что имеете дело с невеждой, — сказал молодой помещик, прищурив левый глаз. — Я, сударь, учился в Дублянах[11] и знаю цену гликке с примесью известного количества песку и к тому же совсем нежирной… Найдите-ка тут где-нибудь в окрестностях такую глину и такой известняк.

— Как знать?.. Может быть, и найду, — ответил инженер, вставая и собираясь уходить.

— Ну… сколько же вы дадите?.. Говорите.

— Во всяком случае не больше ста рублей.

Господин Полихнович погрузился в глубокое раздумье.

— Так и быть, давайте двести наличными… черт с ней, с этой глинкой…

— Нет, сударь, — холодно произнес Бияковский.

— Ну, ничего не поделаешь… Сто пятьдесят дадите?

Инженер иронически посмеивался в усы.

— Тогда давайте напишем контракт… что уж там… Не угодно ли чаю?

— Вот еще, чаю! — неожиданно раздался голос из соседней комнаты. — Угощать вздумал, а откуда я возьму этого чаю… Видали!

— Молчать, обезьяна! — сказал Полихнович, даже не поворачивая головы. — Ну, картофеля с простоквашей?

— Нет, спасибо. Я плачу вам сто рубликов, контракт оформим за двумя подписями… свидетель есть, пан Цедзина…

— Пан Цедзина! — воскликнул молодой человек, окидывая посетителя горящим взглядом. — Пан Цедзина, владелец Козикова?

— Да, бывший…

— Неужели? Вас уже вытурили? Ха — ха… Вот так разгром помещиков! Что же, теперь дороги строите?..

— Работаю, — скромно ответил пан Доминик.

— Так… Ну, что ж делать!.. Давайте писать этот контракт. По крайней мере будет чем завтра заткнуть глотку евреям.

Контракт был написан, и поздно ночью Бияковский вместе с Цедзиной уехали из Заплотья.

Спустя две — три недели у подножия горы уже работала машина для формовки кирпичей, а на скалах копошились люди. Инженер то и дело появлялся на вершине горы и пытливым, задумчивым взглядом окидывал расстилавшийся у его ног простор.

Был конец августа, время пахоты. На полях Полихновича царила глубокая тишина. Бияковский не был знаком с сельским хозяйством, с трудом отличал в поле пшеницу от ячменя, тем не менее он обратил внимание на то, что владелец Заплотья решительно предпочитает оставлять землю под паром. Длинные серые полосы земли, которая когда-то делилась на ровные пашни, казались унылыми, словно кладбище. Только местами серый перелог оживляла небольшая полоска жнивья или картофеля, а там снова тянулись голые поля, сливаясь на горизонте с пастбищами и непригодной для посева землей.

Молодой помещик приходил ежедневно на гору, садился на камень, курил папиросу за папиросой и разговаривал.