Доктор Пётр

— Как поглядишь отсюда, с горы, на ваш фольварк, — сказал ему однажды Бияковский, — право, он как покойник.

— Ладно, ладно… Покойник!.. Мне он после отца достался в плохом состоянии, пришлось ввести плодосмен…

— Плодосмен? Где же и какие плоды вы тут меняете? Никаких плодов я не вижу.

— Как никаких?

— Я в этом не разбираюсь, но все-таки я не вижу ржи…

— А конский боб?

— Какой конский боб?

— Эх вы, а еще беретесь критиковать. Вон, видите там зеленую полосу?

— Какая вам польза от этой зеленой полосы или даже от этого самого конского боба? Ржи я не вижу.

— А вон то жнивье после чего?.. После капусты с бараниной, что ли?

— Помилуйте, да ведь мужик в два раза больше ржи сеет!

— Вот и истощает почву, сеет рожь по ржи… Вы только позвольте мужику, так он вам и на Театральной площади насажает картошки; но из этого отнюдь не следует, что мы должны следовать его примеру и губить поля. Тут, правда, надо бы немного капитала…

Не помню точно, как все это произошло, но факт тот, что произошло. Когда на новой железной дороге засвистели первые паровозы, Юлиуш Полихнович уезжал из Заплотья, увозя с обой в дорожной сумке несколько сот рублей. Фольварк с полями под паром, пустыми ригами и длинным перечнем долгов перешел в собственность инженера Бияковского. Новый помещик некоторое время с наслаждением обозревал отлогие поля, шляхетский дом, врастающий в землю, и высокие тополи с засохшими верхушками. Собственное имение! «Старый дом, — мечтал он, — будет для управляющего; на взгорье, фасадом к полотну железной дороги, я выстрою скромную, но стильную виллу». Но слишком долго наш инженер был практическим человеком, чтобы прекрасные мечты о вилле могли отодвинуть на второй план мысль о голых полях.

Что с ними делать? Неужели и впрямь поселиться в этаком Заплотье и начать вкладывать накопленные денежки в пашни, риги и овчарни? Ездить каждое воскресенье с семейством в деревенский костел, угождать господу богу, чтобы он не побил рожь градом и уберег тебя от поджигателей.

Приезжать на лето к себе в деревню, любоваться с супругой закатом солнца, бегать (все с той же супругой) по душистым лугам за пестрыми мотыльками, читать под тенью вековых лип Джованни Боккаччо, удить на речке пескарей — конечно, соблазнительное удовольствие; но торчать тут зимой и глазеть на проезжающие поезда — это по меньшей мере неразумно.

Совершенно другие чувства волновали пана Доминика Цедзину. Когда инженер купил имение, у старика зародилась надежда получить место управляющего, вернуться в деревню, к земле, вести хозяйство так, как ему нравится, жить под кровлей старого помещичьего дома. Стараясь угодить Бияковскому, он готов был в лепешку расшибиться.

«Этот инженер хорошо знает, — размышлял старый шляхтич, — чего стоит Цедзина. Он знает, что Цедзина не выскочка, не гонится за выгодой, знает, что Цедзина умрет с голоду, но не тронет того, что принадлежит хозяину, что он готов в лепешку расшибиться, лишь бы угодить своему хозяину, потому что он обладает достоинством, незнакомым нынешним людям, — смешным маленьким достоинством старой шляхты — честью».

Однако надежды пана Доминика не сбылись.

Появились люди, предложившие инженеру разбить землю на мелкие участки и распродать ее частями. После долгих размышлений Бияковский, расплатившись с долгами, продал землю, оставив за собой лишь усадьбу, каменистую гору и небольшой клочок пахотной земли за садом.

Вскоре все это место изменилось до неузнаваемости. На поля имения притащились лохматые поселенцы со своими женами, ребятами, телегами и пожитками. Худые их клячи везли из лесу бревна и гонт; колеса телег прокладывали новые дороги вдоль диких меж; люди копали колодцы, ставили плетни и наспех строили дома. По целым дням слышался стук топоров. Тощие пастбища, поросшие чахлой кудрявой травкой, которые в прошлом со времен колесника Пяста и до времен воспитанника дублянской школы[12] Полихновича служили лишь местом игр и прогулок для быстроногих зайцев, пустоши под лесом и заброшенные поля приобрели теперь такую ценность, что стали для многих основным источником существования. Сотни глаз с тревогой смотрели на эти клочки земли, и сотни сердец возлагали на них все свои надежды.

Когда наступила весна, на поля вышли плуги и подняли пласты земли, проросшие травой.

Когда наступила весна, у подножия горы, носившей в народе название «Свинячьей кривды», валили огромные клубы дыма. У самого склона громадная шахтная печь для обжига известняка выбрасывала в сырой туман целые снопы искр. Длинный желоб, повиснув над пропастью, протянулся от закопченной трубы к подножию белых известняковых скал. В нескольких сотнях шагов, ближе к усадьбе, поднималась прямая красная труба кирпичного завода.