Доктор Захарьин. Pro et contra

Должность директора клиники, которую возглавлял в прошлом его наставник, Голубов занимал без малого пять лет. Этот период он рассматривал впоследствии как самый счастливый в его жизни. во время Первой мировой войны он, подражая Захарьину, вознамерился учредить от своего имени студенческую стипендию. Поскольку расходовать собственные деньги ему почему-то не захотелось, он предложил своему бывшему приятелю, коммерции советнику Савве Мамонтову, пожертвовать университету 11 тысяч рублей в облигациях военного займа, с тем чтобы на проценты с этого капитала учащимся выплачивали стипендии имени мецената и директора факультетской терапевтической клиники «в память сорокалетия поступления их на медицинский факультет». Стипендия предназначалась студентам старших курсов медицинского факультета – преимущественно уроженцам Калужской или другой великорусской губернии, русского происхождения и православного вероисповедания.[580]

Непременные условия этого благотворения, наполовину заимствованные у Захарьина и призванные подчеркнуть необыкновенный патриотизм дарителя, представляли собой, в сущности, конкретную иллюстрацию окончательного преобразования сакральной некогда формулы «православие, самодержавие, народность» в лицемерную скороговорку. Впоследствии Волконский писал в мемуарах: «Смешение принципов национального и религиозного достигло последних пределов уродства. Только православный считался истинно русским и только русский мог быть истинно православным. Вероисповедной принадлежностью человека измерялась его политическая благонадежность».[581] Совершенно не обращая внимания на полное вырождение первостепенной идеологической догмы, Министерство народного просвещения в ноябре 1916 года разрешило Правлению Московского университета принять означенный капитал, а 31 декабря того же года удостоило Голубова звания заслуженного ординарного профессора.[582]

Через три с лишним месяца всё пошло прахом. Приказом по Министерству народного просвещения от 27 апреля 1917 года Голубова, совсем недавно отметившего 25 лет своей научной и преподавательской деятельности, отрешили от занимаемой должности и перечислили в категорию сверхштатных преподавателей как лицо, не избиравшееся коллегами, а назначенное покойным министром Кассо. Более того, его не просто разжаловали, понизили в звании до сверхштатного ординарного профессора – его отправили в запас на кафедру частной патологии и терапии.[583] Директором факультетской терапевтической клиники медицинский факультет выбрал Плетнёва.

Ещё в 1913 году бездетные супруги Голубовы составили духовные завещания, отказав Московскому университету почти всё своё достояние. Голубов желал только, чтобы после его смерти в Ялте открыли филиал обсерватории Московского университета, а сотрудников оного заведения поселили в принадлежавшем ему доме. Его жена оставляла университету процентные бумаги стоимостью свыше 100 тысяч рублей с условием, чтобы из этого капитала выдавали ежегодные стипендии имени её мужа студентам русского происхождения и православного вероисповедания, а также периодические премии имени её мужа врачам русского происхождения и православного вероисповедания за лучшие сочинения по внутренним болезням. Буквально через две недели после октябрьского переворота, совершенно не понимая сути происходившего, Голубовы уточнили прежние распоряжения, отписав Московскому университету всю свою собственность.[584]

Вскоре недвижимое имущество Голубовых перешло в руки государства, а движимое супруги постепенно распродали в последующие годы, дабы не умереть от голода. во второй половине 1918 года чета Голубовых перебралась в Ялту. Как два немолодых человека, перешагнувших 60-летний рубеж, преодолели сотни километров по охваченной небывалой смутой стране и всё-таки добрались до вожделенного Крыма, как удалось им не погибнуть во время гражданской междоусобицы, красного террора и повального голода 1921–1922 годов – какие-либо сведения об этом в официальные биографии Голубова не просочились, а написать мемуары он, по всей видимости, не рискнул.

Впрочем, однажды, в начале 1930-х годов, он дал интервью, в котором сообщил, что 21 ноября 1926 года, в день его 70-летия, ялтинское начальство «пожизненно закрепило» за ним прекрасную квартиру в его бывшем доме. Помимо того, он признался, что «религиозный скептицизм» снизошёл на него как прозрение ещё в шестом классе гимназии, а теперь он обдумывает серьёзный труд под названием «Религия атеизма».[585] В частной переписке он благодарил советскую власть и за отличную квартиру с добротной мебелью, и за назначенную ему пенсию, и за предоставленную ему возможность работать врачом и читать популярные лекции для отдыхавших в местных санаториях.[586]