«Доктор Живаго» как исторический роман

В реальности только весной 1915 года Николай II мог объезжать Галицию в сопровождении великого князя Николая Николаевича, который до августа 1915-го был верховным главнокомандующим и в апреле, действительно, сопровождал императора в поездке по завоеванной Галиции, хотя и был противником этой поездки [Колоницкий 2010: 120]. Во Львове Николай II произнес перед собравшимися слово о «единой могучей нераздельной Руси» — фактически провозглашавшее аннексию края [Там же]. На протяжении поездки он награждал отличившихся, посещал отборные части, в частности и те, «шефом которых состоял». Так, 10 апреля 1915 года, по пути к захваченной после долгих боев крепости Перемышль, около железнодорожных станций Хыров и Самбор (под описание «котловины» вблизи Карпат, о которой говорит Живаго, подходят обе) он проводил смотр 16-го стрелкового Императора Александра III полка и 84-го пехотного Ширванского Его Величества полка[67]. Эти встречи с войсками должны были подчеркнуть единение царя и народа, хотя их пропагандистский эффект, как замечает Б. Колоницкий, был полностью уничтожен после поражений весны — лета 1915 года, когда практически все занятые русскими войсками части Галиции вновь оказались в руках Австрии и Германии [Колоницкий 2010: 128, 131]. Притом что многие современники с воодушевлением оценивали частые смотры Николаем фронтовых частей, с лета 1915-го все чаще и в тылу, и на фронте (в том числе среди офицеров и генералов) начинает складываться уверенность, что главная ответственность за поражение войск и нарастание внутриполитического кризиса лежит на самом императоре [Там же: 133].

То, что царь выглядит не так, как «на рублях и медалях», соответствовало, по Колоницкому, пропагандистскому замыслу представления императора как простого смертного. Отмечаемое Живаго отсутствие «театральщины», то, что царь «по-русски естественен и трагически выше этой пошлости», особо выделялось монархической пропагандой с момента объявления войны в июле 1914 года: «Некоторые свидетели событий ценили сдержанность русского царя, противопоставляя ее театральным жестам германского императора» [Там же: 79]. Однако после первых месяцев войны и чем ближе к февралю 1917 года, тем распространенней становилось представление о «слабости» монарха [Там же: 566]. У Пастернака именно эта черта («виновато косился», «царя было жалко») выделена в сцене смотра, что позволяет предположить, что автор специально пренебрегает здесь временной точностью. Выделяя «виноватую» подчиненность Николая дяде, великому князю Николаю Николаевичу, автор приписывает единственному изображенному на страницах романа историческому персонажу подчиненность ходу исторических событий. С одной стороны, она уподобляет императора главному герою романа[68] в его отношениях с внешними историческими обстоятельствами, с другой — продолжает толстовскую концепцию невозможности влияния на ход истории отдельного человека, даже императора или полководца. В то же время изображение Пастернаком простоты и «слабости» Николая категорически противостояло твердо установленным с середины 1920-х годов в советской идеологической системе требованиям показывать царя не только «слабым», но и преступником[69], ответственным за все «беды», пришедшиеся на его царствование.

Отметим, что в описании приезда Гордона, который также вписан в ряд «репрезентаций» участия императорской фамилии в делах фронта[70], Пастернак намеренно концентрирует характерные болезненные точки общественных настроений Первой мировой войны:

Он <Гордон> узнал, что дивизионный лазарет, в котором, по его сведениям, работал друг его детства Живаго, размещен в близлежащей деревне. Гордон достал разрешение, необходимое для движения по прифронтовой зоне, и с пропуском в руках поехал навестить приятеля на отправлявшейся в ту сторону фурманке.

Возчик, белорус или литовец, говорил по-русски. Страх шпиономании <выделено нами. — К. П.> сводил все слова к одному казенному, наперед известному образцу. Показная благонамеренность бесед не располагала к разговорам. Большую часть пути едущий и возница молчали [Пастернак: IV, 112].

Действительно, на протяжении нескольких лет в обществе нарастала убежденность, что главная причина поражений на фронте и внутреннего кризиса — многочисленные шпионы. В шпионаже подозревали императрицу Александру Федоровну, военного министра Сухомлинова, а также едва ли не все поголовно население Западных губерний[71].