Доктора флота

— Утром мне обязательно нужно вернуться. — Затем заговорил по существу: — Я приехал, Миша, по просьбе вашего отца. Антон Григорьевич просил передать, что он договорился о вашем переводе в полк охраны штаба фронта. В дальнейшем он предполагает использовать вас на медицинской работе.

Военврач сделал паузу, внимательно посмотрел на Мишу. За годы войны ему вторично приходится выступать в роли посредника в такого рода щекотливых делах. Однажды он должен был уговорить семнадцатилетнюю девушку санинструктора роты, перейти на службу в эвакогоспиталь, где ее мама заведовала отделением. Сама мать никак не могла убедить дочь. Он так настойчиво тогда уговаривал девушку, что, в конце концов, она назвала его негодяем. Тогда он дал себе слово никогда больше не быть посредником в таких делах. Но вчера снова не устоял перед слезами и уговорами жены главного терапевта фронта и его учителя профессора Зайцева.

— Мне думается, Миша, вам нет смысла возвращаться в роту, — продолжал военврач. — Мы вас направим сейчас в госпиталь, а уже туда придет приказ о вашем переводе в полк охраны.

— Это что, папа придумал такую хитрость? — неожиданно спросил Зайцев-младший.

— С Антоном Григорьевичем об этом разговора не было. Вариант предложила ваша матушка Лидия Аристарховна.

— Передайте, пожалуйста, отцу и матери — пусть не хлопочут, я уже давно не маленький. И из роты не уйду. Все воюют. И я буду воевать. Как все.

Миша встал, застегнул крючок шинели, нахлобучил шапку.

— Подождите, друг мой, — мягко сказал Ипатьев. — Мне понятна ваша горячность. Но выслушайте и меня. Вас никто не собирается отправлять в тыл. В штабе фронта вы будете таким же солдатом, фронтовиком, активным участником войны. Только вся ваша семья будет вместе. Это лишь поможет вам воевать. Поверьте, если б моя жена была рядом, а не в другой армии, и я беспрерывно не думал о ней и не волновался, я воевал бы лучше, чем сейчас, а не хуже.

— Возможно, — холодно сказал Миша. — Но у меня другое мнение на этот счет.

Когда Миша шел к выходу, ему показалось, что у спящего Орловского открылся один глаз и одобрительно подмигнул ему.

Миша был доволен собой. Что ни говори, а он тоже способен на настоящий поступок. Пусть родители знают, что их сын не трус. И хорошо, что Орловский слышал его разговор с Ипатьевым. Правда, в глубине души какой-то гнусный голосок пытался шептать ему: «Может быть, ты все-таки зря отказался? Ведь в роте каждый день гибнут бойцы. В любой момент можешь погибнуть и ты». Но Миша решительно отгонял эти мысли. И, чтобы окончательно избавиться от них, замурлыкал себе под нос:

В гавани, в далекой гавани,
Пары подняли боевые корабли…

— Чего вызывали? — поинтересовался Акопян, когда Миша доложил о своем возвращении.

— По поручению отца, — односложно ответил Миша. Больше всего он хотел сейчас спать.

— Ложись, отдыхай, — предложил Акопян. — Я ухожу, а ты занимай мою лавку.

Главный терапевт фронта бригврач Зайцев появился в расположении батальона уже на следующий вечер. Двое провожатых, дождавшись темноты, провели его на позиции, которые занимала рота Акопяна. Свидание с сыном в акопяновском блиндаже затянулось надолго.

— Вспомни, папа, ты ведь сам всегда говорил: береги честь смолоду. Говорил?

— Говорил, — соглашался отец.

— А что ты сейчас предлагаешь? Удрать с передовой? Бросить товарищей, у которых нет папы бригврача, и разом потерять их уважение и свое собственное? Неужели этого ты хочешь для своего сына?

— Нет, не хочу. Но ты ведь сам только что рассказал, что от твоего отделения осталось всего четыре человека. Может случиться, что ты через несколько дней вообще останешься один.

— Может. И все равно я не вправе никуда уходить, — перебил его сын. — Немцы дошли до Сталинграда, до Волги. Неужели и сейчас нужно думать о сохранении собственной шкуры?

— Ладно, Мишель, — вздохнул Зайцев-старший.

Сын сидел перед ним, слегка склонив голову, и смотрел в пол. У него всегда была привычка, когда разговор волновал его, смотреть не на собеседника, а в пол. «Это от застенчивости», — подумал Антон Григорьевич. Он видел легкий пушок на щеках и подбородке Миши (сын недавно написал, что начал бриться), сохранившийся с детства вихор на макушке, наспех заклеенный фурункул на длинной тонкой шее, торчащие в стороны уши. Что-то в груди у него сжалось, защемило, и он несколько минут сидел молча, не в силах совладать с внезапно нахлынувшей, разлившейся по всему телу жалостью к сыну. Впоследствии, вспоминая этот разговор, он подивился, как просто смог тогда сказать:

— Ты сам знаешь, что прав. И спорить с тобой бессмысленно. Но ты у нас единственный сын. Подумай об этом. Мать не переживет, если, не дай бог, с тобой что-нибудь случится. Я предлагаю тебе вполне достойный вариант — краткосрочные курсы фельдшеров и продолжение войны фельдшером.