Дольче агония

— …городской бассейн в Минске, — повествует Леонид. — Я едва умел плавать, но… там была одна девушка. И какая девушка! Валентина, так ее звали. Валентина Сагалович. Свет моих очей. Как бы вам ее описать? Чудесные светлые волосы, дивная загорелая кожа, очень красивая грудь в алом купальнике, все в ней было красиво, и ее постоянно окружали МУЖЧИНЫ, настоящие, которым уже восемнадцать. Они со своими увесистыми бицепсами и грубыми голосами то и дело заставляли ее хихикать, а я, пятнадцатилетний, с тощей безволосой грудью и спичечными ножками, с тоненьким блеющим голоском держался в сторонке, мне не удавалось даже подступиться к Валентине. Это меня убивало: издали смотреть, как она откидывает на спину свои золотистые волосы, поправляет бретельки красного купальника, хлопает ресницами и прыскает со смеху перед этими силачами. Валентина, Валентина Сагалович… Она снилась мне по ночам, я видел, как она прямо в купальнике входит в мою комнату и целует в губы, нежно, ах! с такой лаской…

— И..? — торопит Патриция.

— Ну вот, — продолжает он, — время, по своей зловредной привычке, шло да шло. Много его утекло, очень много. И однажды, в прошлом месяце, возникли проблемы с канализацией, я вызвал сантехника. Он пришел, сделал работу, и я вдруг вижу на бланке счета — сердце так и подпрыгнуло еще прежде, чем я успел прочесть фамилию мастера: Сагалович. «Сагалович! — вырвалось у меня. — Это вы, мистер Сагалович?» — «Да, что такое?» — «Ах, как глупо вышло… дело в том, что… когда я был маленьким… в Минске…» — «Как? Вы из Минска?» Ну, и пошло, и поехало, кончилось тем, что мы бросились друг другу на шею. Хотите верьте, хотите нет, этот тип оказался родным братом Валентины. «А ваша сестра? — спросил я. — Как она поживает? Что с ней сталось?» — «У нее все хорошо, — отвечал он. — Тоже здесь живет, замужем за американцем. Хотите, я дам вам ее телефон?» — «Почему бы и нет?» — говорю. А потом призадумался… можно ли меня узнать? И, что существеннее, на кого оно стала похожа, моя златовласая Валентина в алом купальнике? Прошло ведь не пять, не десять лет, а все пятьдесят три. Это же умора. Но я ничего не могу с собой поделать. Думаю о ней день и ночь. Я снова там, в минском бассейне, терзаюсь, глядя, как она флиртует с этими громилами. Кэти нервничает, я уже ее не слушаю, когда она читает мне свои стихи. В конце концов я решаюсь позвонить Валентине.

Повисает довольно продолжительная пауза.

— Я ей звоню. — Леонид вздыхает. — Разумеется, у нее не сохранилось ни малейшего воспоминания обо мне, она никогда и понятия не имела о моем существовании. Но ей приятно услышать родную речь. «У меня четверо детей», — сообщает она. «И что из этого? — спрашиваю. — У меня их шестеро». — «У меня даже внуки есть», — говорит она мне. «Это не шутки, — говорю. — Я и сам дедушка. Итак, мы увидимся?»

— Ошибка, — роняет Чарльз.

— Ваша правда, — отзывается Леонид.

— Навещать свое прошлое — всегда ошибка. — Чарльз сам не знает, зачем он это сказал; тут бы нужен какой-нибудь оригинальный пример, но ему ничего не приходит на ум.

— И что дальше? — спрашивает Патриция (она-то считает нежелательной докукой даже встречи с друзьями, потерянными из виду года два-три назад). — Как она?

— Что вам сказать? — Леонид снова не может удержаться от вздоха. — Рядом с Валентиной Сагалович… извини меня, Бет… в сравнении с ней Бет — просто манекенщица. Похоже, Валентина весит что-нибудь около двухсот кило. Ее тело со всех сторон буквально переливается через край. Единственное, что в ней не разжирело, это глаза. Они не лопаются от жира, но зато косят. То ли съехали на сторону во время переезда, то ли всегда были такими, это уж я не знаю. В Минске мне так и не довелось подойти к ней достаточно близко, чтобы заметить, что она косоглазая. Ну… ладно… что тут скажешь? Я и сам не Леонардо ди Каприо, я даже не Клинт Иствуд, но все-таки… как бы это выразить?

— Так о чем же вы с ней говорили? — подает голос Чарльз, найдя, что рассказ малость подзатянулся.

— Даже и не знаю. — Леонид пожимает плечами. — Помнится, я ограничился тем, что преподнес ей коробку шоколадных конфет и ретировался со всей мыслимой поспешностью.

— И какова мораль сей басни? — ухмыляется Шон. — Мотайте на ус, Хлоя, дорогая моя: нельзя стареть. — Он глядит на нее в упор, нежно, с восхищением, весь шарм, который еще отпущен ему, сосредоточился в этом взгляде.

Встретив его, Хлоя мгновенно опускает глаза, застывает, уставившись в свою тарелку. Он ничего обо мне не знает, думает она, не считая одного: что я жена его лучшего друга. А воображает, будто имеет право меня кадрить. Страх берет от этой его оценивающей манеры, как он меня изучает, урод бесстыжий, ишь, напустил облако дыма и пялится сквозь него, щурит гляделки…