Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

Сам воздух пропах ожиданием скорой победы. Он электризовал, воскрешал забытые надежды, мечты, волновал… Эвакуированные только и говорили о возвращении домой. Кому-то пришел вызов. Наверняка по знакомству достали, счастливцы! Кто-то принес из Свечи известие, что там вербуют желающих на Кировский завод. Завербовавшимся тут же выдают вызов, и они в любой момент могут по нему ехать в Ленинград. Несколько овдовевших ленинградок быстро сговорились и уехали в Свечу вербоваться. От кого им теперь придет вызов? Ждать, когда в Ленинград будет разрешен свободный въезд — невмоготу. Да и когда это будет? Через полгода, год?

Мы — старшеклассники и учителя — ставили в клубе пьесы из фронтовой жизни, у нас для этого была теперь солдатская форма: гимнастерки, брюки, сапоги. Брали у вернувшихся домой солдат. Ставили и веселые пьесы Чехова — «Медведь», «Предложение», наряжая героинь в длинные до полу юбки своих деревенских хозяек.

Мне всегда выпадало играть мужские роли. А что делать, если нет мальчишек? Должен же кто-то…

В классе у нас кроме Бори Кравцова, который со своей серьезностью никак не годился в артисты, были еще два мальчика — Алеша и Аркадий Исаковы. Оба были из деревни Хвощовки, в трех или четырех километрах от села, и потому всегда после уроков уходили домой. А мы репетировали вечерами, иногда до самой ночи.

Аркадий и Алеша ходили всегда вместе, неразлучно, носили одну фамилию, в школе сидели вместе и потому казались братьями. Алеша — повыше ростом и посмелее — похож был на старшего брата, Аркадий — скромный, тихий — на младшего. Мама ходила в Хвощовку и рассказала мне, что Аркадий из очень бедной семьи, у него погибли в эту войну отец и старший брат, дети недоедают — потому, наверное, Аркадий и не вырос. Алеша же из семьи с достатком, вот он и красивый и ростом побольше.

После войны Аркадий поступил куда-то учиться в Киров. Там у него вскоре украли пли он потерял продовольственные карточки на месяц. Он поехал домой — представляю мрак в его душе! — и в отчаянии ли, что едет в свою и без того голодную семью лишним ртом, или так уж у него получилось — попал под колеса поезда…

Алеша учился в Ленинграде в железнодорожном институте, окончил его, женился; он утонул в Неве, пытаясь спасти тонущего инвалида.

Толя Юферев, Алеша, Аркадий Исаковы! В ранней, хоть и разной смерти моих одноклассников виновата одна и та же война.

Устраивали мы в клубе и концерты.

Мы танцевали, читали стихи, пели старые довоенные песни. К старым песням прибавилось много новых: эти песни привозили фронтовики. Некоторые приезжали на побывку после ранения, а некоторые насовсем… Появились безрукие, безногие, слепые. Но их как-то не было видно, они прятались по домам, они еще стеснялись своего увечья. А на их жен с завистью смотрели те, кому уже некого было ждать, но с боязнью — как бы не сглазить своего счастья — каждая, чей муж был жив, не изувечен, но пока еще находился там, где в любой момент, может быть вот в этот самый, неслась в него его смертушка.

Все смешалось в это время — радость и страх, боль и любовь, хлеб и долг, единое и общее. Сейчас, когда теряли жизнь миллионы, жизнь каждого в отдельности приобрела неизмеримую ценность для других. Все смешалось и стало тем особым настроением, особым подъемом духа, который есть наивысшее состояние любви к Родине, понимание неразрывности своей судьбы с ее судьбой.

Стараясь разнообразить свою программу, мы каждый раз придумывали новые номера, новые частушки.

Тогда мне и в голову не приходило, что я выполняю социальный заказ, когда сочиняла для концерта, для нашей агитбригады частушки-куплеты:

Я письмо пишу матане:
«Бей фашистов, не жалей!
Истребляй, как тараканов,
Возвращайся поскорей!»

Всё кричали: «Дранг нах остен!

Матка — яйки! Гитлер — гут!»
А теперь кричат что мочи:
«Гитлер найн! Зер шлехт! Капут!»

Но хоть нам хлопали дружно за наше усердие, все-таки наибольший успех всегда выпадал не на нашу долю, а на долю маленького сына нашей учительницы, который специально весь концерт или сидел в комнатке за сценой или гулял возле клуба, ожидая, когда прибежит из сельсовета дежурный с новым известием. Тогда после очередного нашего номера выходили на сцену два подростка и, скрестив руки, подымали вверх малыша с красным флажком в руках.

Звонко на весь зал малыш рапортовал:

— Наши войска освободили город Севастополь!

Люди топали ногами, хлопали, смеялись…

Когда ленинградские дети пели со сцепы: «Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны» — даже я, здоровая девица, не могла удержаться от слез. Они пели о своем и о моем городе, который уже и правда мог спать спокойно.

Но не все еще города могли спать спокойно: война продолжалась.