Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

Но, несмотря на лошадь, я отказывалась идти домой, и он, яростно глядя на меня, зло и умоляюще стал упрашивать: «Ну ждет же он, Лялиша, иди!» Если бы не присутствие Евдокии Степановны, он, уверена, кулаками бы погнал меня.

«Пусть не ждет», — гордо отвечала я. Но совсем не гордость заставляла меня так говорить: мне было мучительно неловко и перед Евдокией Степановной, и перед братом — они могли подумать, что меня интересует это свидание, очень похожее на любовное, что я хочу этого свидания.

Братишка полетел домой.

А Евдокия Степановна попросила меня принести воды. Воды еще было полное ведро, но она дала мне пустое и сказала, что любит пить только свежую воду. Я взяла ведро, вышла и тут же увидела, что из-за угла (мое крыльцо было с обратной стороны, со стороны огородов) выходит Толя. Я бросилась обратно, но двери оказались заперты.

Толя приближался, я колотила в дверь изо всех сил. Евдокии Степановне пришлось вспомнить, что она учительница, и открыть дверь.

— Это, наверное, ты очень сильно захлопнула, — невинно заметила она.

Толя вошел вслед за мной и сурово сказал:

— Я давал тебе библиотечные книги. Мне пора их сдавать.

— Сейчас, — оробело сказала я и пошла домой. Он молча — за мной.

Я отдала книги, он вышел. В окно я видела, как он отвязал лошадь, вскочил в седло, взмахнул нагайкой и умчался, совсем как Григорий Мелехов из «Тихого Дона».

Мне было не по себе, чего-то стыдно, чего-то жалко, терзало не то раскаяние, не то обида…

Недели через две Толя уехал на фронт.

Он погиб в сорок пятом. До сих пор он моя вина, моя боль.

В нашем большом многоквартирном доме жила еще одна моя подруга — Мария Ванеева. Ее крыльцо тоже выходило на огород и было рядом с нашим. Она приехала к матери из Коврова, где закончила фармацевтический техникум. С ними жила и сестра ее, тоже фармацевт, приехавшая сюда с ребенком из Орла в начале войны. Сестра работала при больничной аптеке, и Марии поэтому не было работы, она только иногда замещала сестру. В основном работала в колхозе, на своем огороде, занималась хозяйством.

Как мне запомнился день, с которого началась наша дружба! Мы стояли с Марией у крыльца, разговаривали. Мне пора было идти на ферму за обратом, и я позвала ее с собой. Мария согласилась, и я пошла домой взять бидон. Мама как раз только что вынула из печи румяные душистые шаньги. Я взяла две и вышла.

Мария увидела у меня в руках шаньги и поспешно отвела глаза. Я протянула одну ей. Мария стеснительно взяла шаньгу, быстренько прошла к своей грядке с луком, рывками, подсекая, нарвала большой пучок холодной упругой зелени.

Вечерний день, мы идем по селу, весело и молодо хрустим луком, заедая теплыми шаньгами, и Мария читает мне стихи:

Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.

Я впервые услышала стихи Есенина, узнала, что был такой поэт.

В нашей сельской библиотеке за эти годы я перечитала, наверное, все: и прозу и стихи. Есенина в библиотеке не было. Откуда же мне было знать о нем? В школе его тогда не проходили, и потому Мария буквально открыла мне это имя.

Она мне переписала, и я выучила массу стихов Есенина наизусть. Зато я старалась привить ей свою любовь к Блоку. В ту пору для меня никого выше Блока не было. Мы с ней подолгу выясняли, кто же все-таки лучше, спорили, доказывая каждая свою правоту стихами любимых поэтов. Я долго по Блоку мерила все стихи. Завораживают — значит, это поэзия. Не завораживают — значит, просто мысли, закольцованные рифмой. Собственно, для меня это осталось и сейчас так…

Мария и сама писала стихи. Но не так, как я — просто стихи, а письма в стихах. И письма эти она посылала в Ковров до востребования какому-то своему знакомому парню.

Мария была очень хороша собой: красивая фигура, стройные ноги, круглое личико с серыми глазами, а над ними — чистый выпуклый лоб… Прекрасные зубы. Впрочем, здесь у всех были великолепные здоровые зубы. Думаю, что это от серы, которую тогда принято было здесь жевать, как сейчас жуют в городе резинку.

Сера эта — обыкновенная смола сосны или елки. Вначале ее долго жевали, без конца сплевывая, потому что она страшно горькая. Постепенно горечь выходила и оставалась просто жвачка. Жвачку жевали чуть не весь день. Кто находил чужую жвачку, оставленную где-нибудь на подоконнике или на божнице, нимало не смущаясь тем, чья она, — брал себе. У Зойки с Шуркой в Барановщине часто происходили из-за этого стычки. «Отдавай мою серу!» — кричала Зойка. «На, подавись», — выплевывала ее на пол Шурка. Зойка ругалась, но подбирала жвачку.

Бывало, идешь, жуешь, подходит кто-нибудь из ребят: «Дай серки». Вынешь, оторвешь кусочек и дашь. Ничего, в следующий раз и тебе дадут. Это не хлеб — не стыдно просить. Сера эта, помимо прочего, выручала, когда уж очень хотелось есть. А есть хотелось постоянно.