Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

На всю жизнь запомнилось мне это ночное шествие. Мы вышли, когда еще совсем было темно. Сначала раздался стук в окно: «Выходите!»

Надя взяла приготовленный с вечера факел, вскинула за плечи котомку с продуктами, отдала мне свой портфель, чтобы запереть дверь на большой амбарный замок.

Почти у каждого был факел: надо было освещать дорогу и еще — от волков, которых множество развелось за эти годы. Говорили, что они бежали от войны сюда, в безопасные места.

Шли через снежное поле.

Я хорошо помню эту снежную равнину с бегущей по ней поземкой. Наши длинные косые тени на снегу. От факелов снег казался то оранжевым, то черным, и тени по нему двигались, ломались. Было в этом что-то древнее… Так же, наверное, корчились тени у костров дикарей. Уже тогда я знала, что никогда этого не забуду.

В девятом или десятом классе со мной стало происходить что-то непонятное: из меня по всякому поводу и без повода рвался смех. Мне было абсолютно все смешно. Я ничего не могла с собой поделать — хохотала, заражая своим смехом соседок, которые злились на меня за это, отворачивались, старались отсесть подальше.

У нас были не парты, а столы на троих пли даже на четверых. Во всяком случае, соседкой у меня была не только Надя Скутина, а и другие девочки — Шура Ванеева, Катя Лихарева.

Конечно же я старалась, чтобы учителя не видели, не слышали моего смеха, и я то лезла под стол, то затыкала себе рот руками. А когда мне было уж совсем невмоготу, я вставала, задрав голову, будто у меня шла кровь из носа, и, радуясь, что теперь можно будет не прятаться, можно будет посмеяться без помех, выходила из класса.

Но стоило мне выйти из класса, как смех тут же покидал меня. «Ой, как смешно», — приказывала я себе. А не было смешно. «Ой, как я сейчас нахохочусь!» — а не хохоталось.

У нас в коридоре был пост часового. На посту по очереди стояли старшеклассники с ружьем в руках. Стоять сорок пять минут без дела было скучно, и потому мне охотно уступали свою очередь все, кого я просила. (Если, конечно, это не был тот, кто боялся опроса на уроке.) И хоть было нелегко стоять в одиночестве в пустом коридоре бесконечные нудные сорок пять минут, — все-таки легче, чем корежиться от распирающего тебя и подавляемого изо всех сил смеха.

Конечно, учителя не могли не видеть, что я так много смеюсь. Бывало, кто-нибудь из них не выдерживал и говорил: «Расскажи нам, Аксенова, где ты что видишь смешного? Может быть, и мы посмеемся». Но мне нечего было рассказывать. Я была в том состоянии, когда «покажи палец — и засмеешься».

Недавно я прочла у Анатолия Жигулина: «Послевоенная Россия, буханка хлеба — сто рублей. Но если бы сейчас спросили, — дней не припомню веселей. Наверно, жизнь лишь в раннем детстве так первозданна и свежа, что никаких утрат и бедствий не хочет принимать душа».

Вообще, надо сказать, у меня были славные отношения с учителями. Меня часто звали в гости посидеть поболтать обо всем на свете. Как равной рассказывали о себе… Какие они были разные! Но почти все молодые, некоторые лишь на год-другой старше меня.

Химичка Раиса Кузьминична была маленькая, хрупкая и с неожиданно большим, просто громадным бюстом. Кофточки не выдерживали — лопались на груди. Она старалась как могла замаскировать это и подбирала аккуратные заплаточки, чтобы их не было видно. Но мы, ее глазастые ученики, знали все ее кофточки и все заплаточки и пол-урока изучали, не появились ли новые.

Как-то я была в гостях у Раисы Кузьминичны.

Сначала она угощала меня пайковым хлебом со свежим льняным маслом, потом вслух стали читать Шекспира. Пришла ее очередь. И вдруг, смотрю, Раиса Кузьминична жарко краснеет и при этом скомканно бормочет что-то непонятное. «Что-что?» — удивляюсь я. «Да непонятное что-то тут», — еще пуще краснеет Раиса Кузьминична и откладывает Шекспира в сторону. Я все-таки беру, смотрю, читаю вслух. Самое обыкновенное слово — моча. Что тут непонятного? «Моча — это…» — начинаю объяснять я, но Раиса Кузьминична меня быстро чем-то отвлекает.

Уже в конце десятого класса у меня получился с Раисой Кузьминичной казус. Химия не принадлежала к числу моих любимых предметов, и потому лишний раз я ее не учила, отдавая все свое время литературе и истории. Вдруг как-то неожиданно Раиса Кузьминична вызвала меня к доске. Мне пришлось сознаться, что я урока не выучила. Раиса Кузьминична поставила в журнал мне двойку.

Руководствуясь тем соображением, что теперь она уже не скоро меня вызовет — был конец года и надо было опросить весь класс, — я к следующему уроку задание опять не выучила. А Раиса Кузьминична, руководствуясь какими-то своими соображениями, которых я тогда не знала, все-таки меня опять вызвала. Пришлось ей, скрепя сердце — я видела, как медлила ее рука, — поставить мне вторую двойку.