Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

После этого я успокоилась, твердо зная, что три раза подряд никто никогда никого не вызывает. Но, вопреки всякой логике, Раиса Кузьминична решила меня вызвать зачем-то в третий раз. Это было уже из рук вон. Когда она назвала мою фамилию, я даже и не встала, просто пожала плечами. Раиса Кузьминична едва сдерживала слезы. Мне было искренне жаль ее, но я не могла понять ее поведения.

Раиса Кузьминична пошла к маме.

Мама сказала, что Раиса Кузьминична просит меня выучить к следующему уроку заданное, потому что она иначе не сможет вывести мне в аттестате тройку. Странно, почему она не могла сказать мне это самой, недоумевала я.

Теперь, когда я точно знала, что меня спросят и зачем, я — не враг же я сама себе — конечно, выучила урок, и в годовом табеле, а потом и в аттестате у меня появилась тройка. Что ж, тройка тоже государственная отметка.

Самая моя любимая учительница, к тому же преподававшая любимую историю, была Евдокия Степановна Садырина. Всего лет на пять старше меня, высокая, крепкая, не скажешь, что полная, но и не худышка, рыжеволосая, со множеством веснушек на руках и лице. Совсем не красавица, она казалась — да и была, конечно, — чистой, сильной… К таким женщинам инстинктивно тянутся мужчины, потому что они даруют им здоровое жизнелюбивое потомство.

Евдокия Степановна рассказывала мне о себе, о своей учебе, о своем замужестве. Я запомнила, что она зарегистрировать свой брак зарегистрировала, а вот стать женой не успела: муж, секретарь райкома комсомола, сразу из загса уехал на совещание в Москву, а оттуда прямо на фронт — началась война. Так и осталась она женой-невестой. А вскоре стала вдовой.

Было у нас в классе всего четыре мальчика. Один из них, Толя Юферев, был похож на артиста Андреева в молодости — такой же большой, медвежеватый, круглолицый. Жил он в деревне Юферята и каждый день после школы уходил домой.

Однажды, когда мы пилили во дворе школы толстые сырые плахи, а я, так как пильщик из меня был неважный — на руках моментально возникали водянистые мозоли, — таскала поленья в школу к печам, Толя подошел и скинул у меня пару поленьев с рук. Я решила, что он так глупо шутит, закричала: «Сам скинул, сам положи!» Но Толя грубовато сказал: «Иди-иди, хватит с тебя, а то еще пупок сорвешь». «Дурак», — обиделась я. Но Толя еще пару раз сбрасывал у меня поленья, на что я страшно злилась, так как это значило, что мне придется лишний раз тащиться с этими дровищами на второй этаж.

В другой раз, когда на уроке военного дела мы маршировали за селом со своими деревянными ружьями, учились ими колоть чучело, бросали гранаты, Толя увидел, что мои гранаты никак не попадали в цель и я уже едва ворочала рукой от усталости, повторяя свои броски снова и снова. Он подсказал мне, что я не так заношу руку и потому у меня ничего не получается. Никто ничего не замечал, a он вот заметил. Я стала делать, как показал Толя, и вскоре гранаты мои стали поражать цель.

Не помню, почему мы как-то разговорились с Толей о литературе. Он стал спрашивать, как писать сочинения. Я сказала, что надо писать так, чтобы все, о чем пишешь, стояло перед глазами. Описывай то, что видишь или что вообразил, — и дело с концом.

Через некоторое время впервые в классе в качестве образца прочли не мое сочинение, а Толино. Все были удивлены. Толя сидел весь красный, даже потный. А после уроков он пошел со мной в сторону моего дома сдавать книги в библиотеку.

Мы шли, разговаривали о том о сем, и Толя сказал, что ему уже пришла повестка из военкомата. Как только сдадим экзамены, так он и уедет. Тогда экзамены сдавали с четвертого класса и до последнего. (Всю жизнь кошмаром мне снятся проклятые экзамены.)

На дверях библиотеки висел замок, и Толя попросил меня взять его книги, чтобы не тащить их с собой в деревню. Я взяла книги и пошла домой.

А дня через три он в школе после уроков передал мне записку: «На закате солнца жди меня на мосту».

Точнее сказать, чем сказал он, было нельзя: у нас не было радио, не было часов… Но я, наскоро пообедав, побежала к Евдокии Степановне, которая жила в нашем доме и, хихикая, прочла ей записку: «На… закате… солнца… жди меня…» Евдокия Степановна почему-то не разделила моего веселья. Наоборот, когда солнце стало клониться к западу, не один раз поинтересовалась, пойду ли я, не передумала ли. «Нет, конечно», — отвечала я. Мне казалось, что она думает, будто я хочу идти, но просто куражусь, и потому, чем настойчивее спрашивала она, тем тверже отвечала я, что не пойду и не собираюсь.

В какой-то момент мне показалось, что Евдокия Степановна за что-то сердится на меня. И вдруг по улице дробно простучали копыта коня. Это было так необычно — мы обе бросились к окну.

У нашего плетня Толя привязывал оседланную лошадь. Сам он был в сапогах, в руках хлыст, или нагайка, — не знаю, как точнее назвать.

Через минуту к нам ворвался мой братишка и стал — скорее, скорее! — звать меня домой. Он не говорил — зачем, просто нервно, возбужденно звал и звал. Но так как я не шла, он вынужден был сказать: «Толя тебя ждет, Юферев. Он на лошади приехал!»