Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

Прошло, наверное, дней пять. Наташа ходила сама не своя. Сердце болело глядеть на нее. «Бросил, — понял Филипп Трофимович, — узнал все и бросил». Он маялся, не зная, что предпринять. То ли ради дочери поступиться характером и пойти уговаривать… а кого? Черт его знает, кто он, может, каждый день встречаются с ним. Встречаются, здороваются как с путным, ни о чем не догадываясь, а он еще, может, и смеется над ними, старыми дураками. Вызнать бы у Натальи, кто он, да пойти… просить подлеца, чтоб расписался, а там пусть расходятся, если ужиться не смогут. Теперь это просто. Расписку выдадим, что алиментов не востребуем, сами ему еще можем приплатить. Вот подлец так подлец, а? Сделал свое дело и в кусты.

То, решал он, надо дочь уговорить, чтоб плюнула, берегла свою гордость. Ее нервы-то на ребенке отзовутся. Жена не раз заводила какие-то разговоры с дочерью, но так как прямо не смела ничего говорить, то дочь вроде как бы намеков этих и не понимала.

— Не знаю я, как с ней еще разговаривать, — сердилась жена. — Не девчонка, взяла бы да за косы выдрала. Учительница. Только как эта учительница пузом будет трясти перед ребятишками? Стыд какой…

Иногда Филипп Трофимович пытался представить, что будет, когда все тайное выйдет наружу. Представлял ухмылки соседей, тщательно скрываемое любопытство в невинных вопросах: «Когда же это Наташенька замуж вышла? Зятя-то куда прячете? Или подзаработать на крестины уехал?» В такие минуты он злился, нервничал, но все равно радость побеждала. «Переживем, — думал, он. — Всем рты позатыкаю. Как увидят, что не позор, а гордость для меня великая ребенок, — живо умолкнут. Коляску куплю самую лучшую. Надо будет в поселке договориться с продавщицей, чтоб, как на склад поедет, присмотрела бы. Повезу его по деревне, костюм синий достану — весь, наверное, нафталином пропах, проветрить надо, — привезу в сельсовет, скажу: усыновляю. Нет. Пусть лучше внуком будет. Третье поколение. А почему третье? Я ему про деда своего могу рассказать. Парнишке же интересно будет свой корень узнать. Может, каким ученым человеком станет. Чего ж такого: мать учительница, отец… а пусть его разорвет… только уж, конечно, не дурак. Наташа с дураком не связалась бы. Нет, это надо же — детей бросать! Никакой зверь так не сделает. Да и Наташа девка плохая ли? Вот в том-то и дело, что не девка. Попользовался, и чего ему теперь, какой интерес. Ох, дуры бабы. Ох, дуры. Учительница, а все равно дура».

Пасмурная Наташа кончила свои тетради, включила радио.

Отец посмотрел, как она слоняется по дому, то в окно взглянет, то часы поправит — гирьку подымет, стрелки подведет, приемник покрутит и бросит.

— Вот в газете пишут — в Польше одна женщина пятерых родила, — сказал Филипп Трофимович. — Нам бы парочку на воспитание. Они бы у нас как на дрожжах выросли.

Наташа невесело покривила губы — улыбнулась, мол.

— Может, написать туда, а? — продолжил разговор Филипп Трофимович. Не надумала бы чего плохого с горя. И пошел напролом: — Тут всю жизнь мечтаешь одного хоть какого понянчить, а там, где не просят, на тебе — пятеро. Справедливо разве?

Наташа резко поднялась и вышла из-за стола. Плакать, понял Филипп Трофимович. А все-таки он сумел дать понять дочери, что он не осудит, что он догадывается. Может, из-за этого и убежала, что перед отцом неловко стало.

В окне что-то мелькнуло, и через минуту в дверь порывисто застучали.

— Входи, кто там! — крикнул Филипп Трофимович. Подумал, что это плотник, но почему-то забеспокоился. Вошла Клавдия. Резко ударил в ноздри запах пота.

— Наташа дома? — спросила она, забыв поздороваться. И оттого, что она забыла, оттого что шел от нее запах тревоги, старик понял: что-то стряслось и это что-то касается Наташи. Все восстало в нем, чтоб защитить дочь от неведомой еще опасности.

— Зачем она тебе? — понизив голос, чтоб Наташа не услышала, спросил он. Но Наташа уже вышла из своей комнатки. Клавдия схватила ее за руку и потащила обратно. Что-то пошептала, пошептала, и вдруг что-то тяжело упало и тут же раздался визг Клавдии.

Старик, шарахнувшись о косяк, вбежал в комнату и увидел Наташу на полу. Она была белее скатерти, которую, падая, стащила на себя. Он стал подымать дочь, но запутался ногами в скатерти и сам чуть не упал. С ненавистью оборотился к перепуганной Клавдии:

— Что тут? Ты что ей сделала, а?

У Клавдии лицо в красных пятнах, губы трясутся:

— Я, дядя Филя, я не думала, что она так. Я приготовить хотела… Сказала, что Толик утонул.

— Какой Толик? — зверея, спросил он.

— Из поселка, ее знакомый. Они пожениться хотели, а он вот утонул.

Руки отнялись, колоколом бухнуло сердце, он выпустил дочь, и она как куль снова упала на пол.

— Да что же это такое, я за доктором побегу!.. — завопила Клавдия.

Она убежала, а он, с трудом приходя в себя, присел на корточки, стал тереть щеки дочери, тормошить ее. Потом спохватился, что жена на огороде развешивает белье, и кинулся туда.