Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

В самом деле, он только сейчас опомнился. Девка ведь. Не замужняя.

— Ведь если бы у них все по-честному, — продолжала жена, — давно пора прийти бы. Ну, случился грех, с кем не бывает, так ведь покажись, приди, если ты всерьез, не из баловства.

Филипп Трофимович помрачнел.

— Ты, мать, поговорила бы с ней. Может, подсказать что надо. Может, она и сама не знает, что с ней.

— Поговорила бы, а как подступиться? Вдруг не так это все… Может, примерещилось нам.

Наташа вернулась довольно рано и сразу прошла к себе, легла спать. Легли и старики.

Филипп Трофимович лежал и в темноте улыбался. И хоть голова была взбудоражена, впервые за долгие годы он уснул легко и спал до самого утра.

Проснулся как от толчка. И сразу все вспомнил. Лежал, смотрел на светлые блики солнца на потолке, на чистенькие хрусткие занавески на окнах, и тепло дома, уюта нежило, как это бывало только в молодости. Услышал, как жена копошится, готовя ему завтрак, учуял запах поджаристых блинков. Раньше его встает, а ложится всегда позднее, и целый день так, всю жизнь. Крутится, крутится. А он… Когда же он ей помогал? И не вспомнит. Он, видите ли, устал, ему, видите ли, жизнь немила, так потому, жена, давай надрывайся за двоих.

Он посмотрел на ходики. Еще осталось пятнадцать минут до подъема. Эти минуты обычно он лежал и курил. Сегодня же и курить не хотелось, чего хорошего курить натощак — одна горечь во рту. Да и маленьким во вред табачный дым. Надо уже сейчас отвыкать. Он встал, потянулся по-молодому и, поймав удивленный взгляд жены, улыбнулся:

— Ну, мать, командуй, что делать — дров наколоть, за водой сходить?

И жена суетливо, скрывая волнение, прикрикнула:

— Дров наколоть, дро-ов! За водой я сама. Где это видано, — мужику за водой ходить? Обсмеют.

— Пускай обсмеивают, у каждого своя жизнь. Не подлаживаться же.

Говорил громко, не боялся, что разбудит Наташу. Его бодрый, веселый голос должен был дать понять дочери, что все хорошо, что ее родители не придерживаются никаких старых обычаев. И никаких таких сплетен и разговоров не боятся. Филипп Трофимович что-то загудел, изображая пение, и вышел во двор.

Весной пахнет. Солнцем! Никто никогда не верил, а он еще мальчишкой знал — солнце пахнет. По-разному. На закате — каленым металлом, по утренней заре — малиновым листом, а днем — теплом птицы, только что вынутой из гнезда. Он потянул носом. Сейчас, весной, солнце пахло мочеными яблоками. До чего же хорошо! А скоро пробьется молодая травка! Босыми ножонками, в одной рубашонке да по травке… Ух ты… Он даже засмеялся. Ногам стало щекотно, будто сам пробежался босиком по утреннему холодку.

С работы он возвращался скорым, молодым шагом. Хотелось, пока светло, починить забор, который уже покосился. Хотелось договориться и с плотником — может, возьмется рамы переделать. Жена давно просит — кругом щели, да и почернели совсем, сквозь облупившуюся покраску видно, до чего старые.

Пройдя мост, шел по подтаявшей тропинке вдоль реки. За эти дни снег на реке уже потемнел, кое-где наметились полыньи. Филипп Трофимович взглянул на то место. Там отчетливо была видна полынья. Тогда все было в снегу и никакой полыньи не видно. Это ж надо, чтоб ему такое примерещилось. Впрочем, доведись это теперь, когда у него и силы есть, и бодрость духа необыкновенная, он бы дознался, что там делалось, чтоб не лезло ничего такого в голову…

Вечером, когда легли спать, довольный прожитым днем, тем, что легко сумел сам, без помощи, справиться с забором, что удачно договорился с плотником насчет рам, без подсказки жены, сам увидел новое дело — почистить хлев и вынести навоз на огород, Филипп Трофимович спросил жену:

— Разговаривали?

Жена сразу поняла:

— Нет, не говорили, да я уже не сомневаюсь. И она сама-то, видать, догадалась. Капусту свою ест и задумывается. Задумаешься… Видать, на подлеца нарвалась.

— Поговори с ней, эка невидаль… Не хочет жениться — не надо. Дите будет — вот главное. А что без отца — так дед есть. — И, сказав про себя впервые «дед», он почувствовал, что готов сейчас, если кто попросит, все отдать, так велика была его благодарность жизни.

— Люди-то что скажут? — простонала жена.

— Что хотят — пусть и говорят. Да теперь и времена не те, люди-то поумнели. — Помолчал и вдруг озорно щипнул жену за бок: — А зато ты теперь бабкой будешь.

Та не то хихикнула, не то всхлипнула.

— Поговори с ней, — уже засыпая, еще раз попросил он. — Успокой ее.