Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

— Факт-то все равно остается: и старше, и с ребенком.

Виктор грохнул утюгом о подставку.

— Не понимаю: вы о себе хлопочете или обо мне? Если обо мне, то я уже сказал: мне ничего другого не надо.

Похоже, он готов был из-за этой женщины сражаться со всем миром, не то что с отцом-матерью.

— Что, действительно так уж хороша? — с любопытством спросил Егор Сидорович.

Виктор сразу отмяк, застенчиво заулыбался:

— Не хороша, а лучше всех.

И Егор Сидорович засмеялся. Черт побери, а ведь прав сын: радоваться за него надо!..

Через два дня — было как раз воскресенье — Виктор, вскочив ни свет ни заря, чтоб бежать к своей ненаглядной, спросил:

— Так как, мама, знакомить тебя с Ольгой?

Вера Николаевна, не разговаривавшая с ним эти дни, повернула к нему страдающее лицо.

— Если я тебя попрошу… как сына попрошу… подожди немного — всего какой-нибудь год, а тогда и решай. Сделай это для меня, для своей матери.

Виктор вроде как задумался. Стоял, смотрел в окно. Вере Николаевне показалось, что он колеблется.

— Это же пустяки — один год. Вроде маленького испытания.

— Я хотел подготовить, — медленно, продолжая смотреть в окно, сказал Виктор, — но раз так… мы уже год как женаты.

…Вера Николаевна сосала валидол, но нарыв в сердце не проходил, тянул, готовый вот-вот лопнуть, и это было страшно, потому что это означало бы конец… Она лежала и массировала сердце, повторяя про себя медленно и ритмично: «Мое сердце здоровое, хорошее, бьется ровно и четко. Мое сердце здоровое, хорошее».

Из соседней комнаты то и дело выглядывали то Егор Сидорович, то Виктор с перепуганными лицами.

«Отравлю», — вдруг мелькнула острая, как игла, мысль. До того острая, что даже царапнула под черепом. Царапнула и ушла. «Отравлю, а потом будь что будет», — вернулась опять.

Она лежала и вспоминала разные слухи, сплетни, читанные романы. Вспомнила, что где-то какая-то мать, невзлюбившая невестку, пригласила ворожею и та сделала так, что молодые возненавидели друг друга. Гипноз? Внушение? Вон как шаманы или колдуны напускают порчу. Вспомнилась статья, которая ходила у них в поликлинике, в ней один академик честно сознавался, что бывают случаи, когда простыми народными средствами лечат болезни, перед которыми научная медицина пока бессильна. Да мало ли их, кто их не слышал — необъяснимых, странных вещей.

Недавно она зашла в больничную палату, когда подменяла ушедшую в декрет сестру. Зашла в разгар спора. Одна больная уверяла, что сама своими глазами видела, как знахарка из Скурихина — кажется, она назвала Скурихино? — заставила параличную женщину шевелить рукой, потом ногой.

Вера Николаевна одернула ее тогда, чтоб не болтала глупостей, хотя, честно сказать, самой было бы любопытно ее послушать. Все-таки она назвала тогда Скурихино. Если в самом деле Скурихино, то это совсем недалеко, километров пятнадцать — двадцать. Как-то ездили на автобусе от завода за грибами. Проезжали.

Она поймала себя на том, что всерьез лежит и обдумывает то, над чем еще пару дней назад зло и весело посмеялась бы. Вот до чего дошла она, до чего довел ее самый близкий человек — сын.

Вера Николаевна заплакала. Слезы приносили облегчение. И она плакала, уже радуясь тому, что это приносит облегчение, и в то же время плакала, что ей приходится плакать, чтобы было облегчение.

Виктор жил где-то на квартире с Ольгой. Егор Сидорович и Вера Николаевна молчали о нем, ничего не говорили, будто не было с его стороны никакого признания и вообще не было его здесь в городе.

Но когда через пару дней Виктор забежал их проведать, Вера Николаевна сказала все-таки:

— Приводи эту свою к ужину, посмотрим с отцом, кем ты нас осчастливил.

Виктор сразу ощетинился:

— Если ты собираешься и с ней так разговаривать, то, конечно, не приведу. Она и без знакомства с нашей семьей проживет. Я думал — как люди познакомитесь.

— Люди сначала с родителями советуются, — напомнила Вера Николаевна.

— Это бесполезный разговор, сама знаешь, советоваться было ни к чему.

Конечно, Вере Николаевне хотелось увидеть «эту женщину». В конце концов, надо же знать, из-за кого погубил Виктор свою жизнь, И не только свою — покалечена жизнь и Веры Николаевны: весь остаток жизни страдать из-за его поломанной судьбы. Не выбросишь же единственного сына из сердца. Легко было раньше, когда их было по десятку. Раньше вообще растить детей было куда проще: родителей боялись. Боялись материнского проклятия. Страшнее смерти это было. А теперь что? Ничего не боятся. Не жалеют ни мать, ни отца. Все делают так, как им самим хочется. Ни с чем не считаются.

— Целоваться с ней я, само собой, не стану, но разговаривать еще с людьми не разучилась… со всякими приходится.

Виктор опять взъерошился, но Егор Сидорович сжал его руку у локтя:

— Приходите. Все будет в порядке.

Вера Николаевна приготовила ужин. Не то чтобы парадный, но все-таки такой, чтоб та сразу почувствовала, что уж готовить, как Вера Николаевна, кормить Виктора, как Вера Николаевна, ей нечего и думать.