Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

— Я же говорю, что мы ваших уроков как праздников ждали. Тогда мне казалось, что быть учителем — это счастье. У нас многие из-за вас пошли в педагогический, но война… перемешалось, поменялось все. Только не у меня.

— Плохо, если так, если жалеете.

— Да нет, ничего, привыкла. И ученики вроде не обижаются, но все-таки мне кажется, что педагогика не совсем мое дело. Да ладно об этом. Вы, Гурий Афанасьевич, совсем мало изменились.

— Бог с вами, я уже старик.

— Нет. Стариком вас не назовешь. Просто у вас… усталый вид. Да и вообще, дело не во внешности, я не о том говорю. У вас осталось прежнее… ну я не знаю, как назвать. Обаяние… Извините, что я так… в глаза. Обаяние — не совсем то. Очарование? Но ведь так нельзя сказать о мужчине, правда? — спросила его она.

Он вежливо улыбнулся, удивляясь ее странным словам.

— О мужчине нельзя, а обо мне тем более.

Она говорила серьезно, смотрела серьезно, и в глазах какой-то особый блеск… блеск открытости, что ли. Вот и он не может найти нужного слова.

— Простите, как вас звать?

— Теперь Зоя Ивановна Стрелкова. А раньше — Зоя Грошева.

Зоя Грошева. Грошева. Нет, он не помнил этого имени.

Приехали на кладбище. Автобус остановился, и они вышли. Говорились траурные речи, играла музыка, помогая вылиться накопившимся слезам. Гурий Афанасьевич вспомнил тот свой день, когда стоял вот так же и так же смотрел в черную глинистую дыру, с ужасом думая, что в этой дыре, в этой яме останется она. Все уйдут, а она останется.

По несчастью, у них с женой не было детей, и теперь он никому не был нужен. С нею кончилась его жизнь, длись она хоть еще десяток-другой лет. Ученики не в счет, у них своя жизнь. Вспоминают его, наверное, почему не вспомнить иногда своего учителя. Ну и что это меняет в его жизни?

Он нечаянно поднял глаза и встретил по ту сторону могилы полные слез глаза Зои Ивановны. Она смотрела прямо на него. Плакала она о своем ученике и случайно взглянула на него? Поняла, что творится в душе Гурия Афанасьевича, и сочувствовала ему?

Когда ехали обратно, Зоя Ивановна сидела позади него, но он чувствовал на себе ее взгляд, и это как-то беспокоило его. А на поминках, которые были устроены в столовой по соседству с домом, хоть были свободные места за столом, она прошла через тесный неудобный промежуток между стеной и стульями туда, где уже сидел Гурий Афанасьевич, и, попросив кого-то подвинуться, села рядом с ним. И он обрадовался этому. И сам смутился своей радости: не время бы и не место. Тем более, чему обрадовался — женскому вниманию. Нет, конечно, не женскому. Она же на него смотрит как на бывшего своего учителя, убеждал он себя. Все-таки он, как ни крути, старый человек. И удивился — сейчас совсем он не чувствовал себя старым. Пожалуй, она верно сказала: он не состарился, а устал от жизни, от одинокой жизни.

Первая же рюмка согрела его, освободила от скованности. Люди, как всегда бывает на поминках, после слез и тоски на кладбище невольно оживляются, скромно и неоткровенно, а все-таки радуются, что позади и тяжкий долг — погребение, и что сами они живы, и, может быть, надолго живы.

И только самые близкие, особенно если смерть была внезапной, не подготовленная долгой и мучительной болезнью, все еще не могут прийти в себя, хотя тоже уже слабо улыбаются, перемежая улыбки со слезами.

Гурий Афанасьевич пытался ухаживать за соседкой, протягивал ей что-то, накладывал на тарелку скромный столовский винегрет. Почему-то он никак не мог найти вилки. У тарелки лежала только алюминиевая ложка. Он вертел ложку в руках, предполагая, что на всех вилок не хватило, но все-таки стеснялся есть ложкой. Но вдруг увидел, что Зоя Ивановна это как раз и делает. А потом заметил, что и другие гости все едят винегрет ложками.

— Вилки забыли подать. Может быть, напомнить?

— Гурий Афанасьевич, но ведь на поминках всегда едят ложками, — удивилась его незнанию Зоя Ивановна.

Он задумался. Или это обычай, существующий только здесь, или он был в таком состоянии на похоронах жены, что ничего не заметил.

— Это, наверное, от боязни, чтоб близкий человек в отчаянии не воспользовался чем-то острым, — попытался он догадаться.

— Наверное, так и есть, — оживилась Зоя Ивановна. — Я как-то не задумывалась. Принято, да и все.

В какую-то минуту она тронула его своей теплой рукой, чтоб привлечь его внимание. И ему это мимолетное касание было приятно, и он подумал, что не раз потом вспомнит его. Как мало, оказывается, ему нужно. То есть как мало? Как много ему нужно! Вот такие глаза, которые смотрят с откровенной заботой и… небезразличием, эти нечаянные прикосновения.

— Прошу внимания! — встал мужчина и, держа перед собой полную стопку, начал говорить о покойном. Мать, забывшаяся на минуту, высоко повела голосом, но тут же, словно захлебнувшись, оборвала.

Жена сидела с угрюмым видом, раздраженная, казалось, она ненавидит всех присутствующих, едва выносит их: сидят, едят, болтают как ни в чем не бывало, как будто ничего не произошло.

Мужчина кончил, выпил. Выпили, не чокаясь, все.