Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

— Зоя Ивановна, расскажите немножко о себе, как вам живется. Я ведь сегодня уезжаю, может и не придется больше встретиться.

— Сегодня? — с грустью сказала она. И оттого, что с грустью, у него сладко защемило сердце.

— Я ничего поживаю, Гурий Афанасьевич. Могло быть лучше, но в общем неплохо. Жизнь — ведь она по-всякому хороша. А я люблю жизнь. А в такие вот дни — не дай им бог повторяться — начинаешь особенно ценить ее. Вы-то как, Гурий Афанасьевич?

— Живу. Тяжелый сегодня день, но я рад, что приехал.

Она поняла. Он видел, что поняла. Не поняла бы — удивилась бы, может и не спросила бы ничего, но удивилась, а она — нет.

За столом сидело человек пятьдесят. Здесь были родные, соседи, друзья покойного, администрация завода. Гурий Афанасьевич на какой-то миг, задержавшись взглядом на том конце стола, где сидели товарищи Юрия — молодые парни, вспомнил себя таким же молодым, когда они сидели в польском городке с позабытым уже названием и справляли тоже что-то вроде поминок после боя. Тогда несмотря ни на что верилось, что жизнь бесконечна. Была кровь, сожженные дома, искалеченные солдаты и дети, и все-таки вера в жизнь всегда торжествовала. И для этих парней то же. Ушел их друг, ушел навсегда, безвозвратно, у них еще печальные лица, а разговор то и дело вспыхивает какой-то веселой житейской историей.

У Зои Ивановны славное лицо русской женщины. Сама сказала, что ее бывшей однокласснице пятьдесят, значит и ей столько же. Не девочка. И жизнь не очень балует, раз она то «разъезжается» с мужем, то «собирается», как она выразилась, да еще работа, к которой просто «привыкла». Но какая она живая. Вот именно — живая, живущая, а не прозябающая подобно ему.

— Зоя Ивановна, вы будете… — он хотел спросить «меня вспоминать», но спохватился, что нельзя так спрашивать.

— Что, Гурий Афанасьевич?

— Да нет, ничего, — ответил он.

— Я вас буду вспоминать, Гурий Афанасьевич. Вспоминайте иногда меня тоже.

Теперь он сам робко — как она к этому отнесется? — тронул ее руку. И она не отдернула, наоборот, положила свою вторую, заключив его руку как бы в створки раковины.

Он почувствовал, как увлажняются у него глаза, по-молодому бьется сердце.

Начали расходиться.

Гурий Афанасьевич простился с родней, вышел одеваться. В гардеробе к нему подошла какая-то женщина, представилась старой знакомой. Он еще не опомнился от разговора с Зоей Ивановной, от «наваждения» и разговаривал с этой женщиной необычно оживленно и даже галантно. Сам себе удивляясь, он зачем-то поцеловал ей руку. Поцеловал и тут же поймал негодующий взгляд Зои Ивановны. «Боже мой, что она?»

Поезд уходил не скоро, у него было еще время, и он подошел к Зое Ивановне:

— Вы мне разрешите вас проводить?

— Почему же именно меня? — холодно, пряча от него глаза, спросила она. — Целуете руки дамам, потом бросаете их. По-моему, она ждет, что вы ее теперь и проводите.

— Так я же так просто, — стал оправдываться он, как мальчик. Я не всерьез, это как-то так нечаянно получилось, — лепетал он.

— Ну хорошо, — смилостивилась она. — Пойдемте.

До самого дома они говорили о каких-то неважных вещах: о школе, о городе, который так изменился за последние пять лет, о климате на планете — то есть обо всем и ни о чем.

Она не пригласила его к себе, но до дома шли медленно-медленно. Было тепло, падали редкие снежинки. Разговор с милой умной женщиной, разговор легкий, не смущающий, приносил облегчение, как будто он многие годы провел взаперти и только здесь, в этом городе, в этот день наконец был выпущен на свободу. И он был бесконечно благодарен Зое Ивановне, и знал, что будет благодарен ей до конца своих дней. Знал, но как-то пока не горевал, не задумывался, что больше с ней, вероятно, никогда уже не увидится.

В поезде он лег на верхнюю полку и чувствовал, что все еще улыбается, как бы продолжая разговаривать с нею. Он даже что-то мысленно досказывал ей и представлял, что она ему отвечает…

Под утро он уснул. Что-то видел во сне и проснулся оттого, что вспомнил. Вспомнил Зою Грошеву.

…Прямые непослушные волосы лезли на лоб, на глаза. Она защемляла их множеством заколок, но они упрямо выбивались из-под них. Она жестко приглаживала их двумя руками.

Однажды он застал ее, когда она выходила из туалета. У нее была гладко прилизанная голова. Но одна мокрая прядь все-таки выбилась на щеку. Девчонка с остервенением запихивала ее под остальную массу волос.

— Ну что ты расстраиваешься, — мимоходом сказал он. — Отрастут — не будут тебе портить жизнь. Зато цвет-то какой красивый! Ни у кого в школе такого нет.

Больше он ничего не мог вспомнить, как ни пытался. Только это. Но и это — царский подарок.

Он лежал, улыбался сам себе и знал, что жизнь его теперь пойдет совсем по-другому.

Повести

Ирен-коршун

рена еще долеживала в постели те последние минуты, когда уже пора вставать, но можно еще чуточку понежиться в тепле, перед тем как нырнуть в сырое пространство дома. Сентябрь в этом году выдался на редкость холодным и дождливым.