Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

Все-таки у этой Августы, несмотря ни на что, есть определенная порядочность. Или она, как фронтовичка, понимает, о чем можно писать на фронт, о чем нельзя? А может, и совесть заговорила: зачем ссорить мать с сыном? Только за то, что мать оказалась умнее, сразу все поняла? Возможен и такой вариант: она побоялась, чтобы однополчане не узнали, что ее выгнали, с позором выставили за дверь. В общем, хорошо, что Ирена так и не писала ничего: все получилось к лучшему.

До Нового года оставалось всего пять дней, и Ирена отправилась на рынок, чтобы выменять к праздничному столу вина. Пришлось пожертвовать совсем еще хорошей батистовой кофточкой с защипами на груди. Жаль было, конечно, но какой другой выход? Вряд ли Никита Михайлович принесет. Откуда ему взять? Денег на это надо уйму — а что у него есть, кроме зарплаты? Менять ему нечего. Так что приходилось рассчитывать только на себя.

И вот он наступил — последний день сорок четвертого года. Ирена постаралась сделать все, чтоб хоть на этот вечер обоим забыть, что идет война.

Она украсила маленькую, пушистую елочку довоенными игрушками, накрыла стол подкрахмаленной скатертью, достала цветные бокалы, сервизные тарелки. Вычистила керосиновую лампу, на случай, если все-таки и в сегодняшний вечер, как обычно, выключат свет после двенадцати. Огляделась и похвалила себя: из такого дома не захочет уйти даже избалованный мужчина.

Да и сама она, в вечернем платье, с забранными вверх волосами, была сегодня хороша, как в свои лучшие времена. «Не слишком ли хороша? — усмехнулась она в зеркало. — Пожалуй, испугается… измять». Она даже всерьез подумала, не сменить ли платье и прическу на что-нибудь попроще. Но было жалко разрушать созданный образ. Пусть посмотрит и на такую, а там… там видно будет.

Она выключила свет, подышала на замороженное стекло. Блестит под светом луны дорога, две осинки напротив стоят не шелохнувшись, едва выдерживая тяжесть снежных кружев. Какая дивная, какая необыкновенно тихая ночь. В такую ночь стоять бы вдвоем у окна! Одно это — счастье. Зачем она сказала ему прийти в десять? Еще целых полчаса ждать.

Она накинула на плечи пуховый платок, придвинула к окну стул, села ждать. И почти тут же услышала далекий скрип шагов. Прислушалась. Да, это его шаги: звуки неровные — «жик-жиик, жик-жиик». Хромает сильнее, чем всегда, — торопится.

Шаги все ближе. Вот они уже под самым окном. Мелькнул верх кожаной шапки. Постукивание ноги об ногу на крыльце. Звонок.

Ирена сорвалась с места.

Никита Михайлович извлек из кармана сверток. Сало. И немалый кусок — полкило, не меньше!

— Ну зачем это? — соблюдая приличия, сказала Ирена, принимая сало.

А он, слегка гордясь собою — как же, мужчина, добытчик! — извлек из второго кармана бутылку точно такого же спотыкача, что стоял у Ирены на столе.

— Мое любимое! — удалось весело соврать Ирене. И пока он раздевался, она быстренько пошла спрятать в буфет свою бутылку. Не стоит отравлять ему удовольствие.

Он вошел в комнату со сверкающим от дорогой посуды столом, сверкающей нарядной елкой и онемело взглянул на нее. Она стояла так, чтобы электрический свет, этот чудо-обманщик, своим теплым блеском заливал ее лицо, открытые руки, делая ее молодой и прекрасной.

Он смотрел на нее, и она видела, что хоть сейчас может идти с ним в загс. Но чуточку бы меньше обожания в его глазах. Не оно сейчас нужно, глупый!

Видимо, то, что он принес сало, которое розовыми пластинками лежало на тарелке в центре стола, что он же принес вино, которое он по-хозяйски разливал в бокалы, сделало его уверенней, и Ирена похвалила себя за убранную бутылку.

На нем был его неизменный военный китель. «Интересно, что же он мог обменять на сало и на эту гадость? Неужели из одежды что-нибудь? Ну ничего, я продам пару маминых платьев постарее, и купим ему костюм. Надо ордер для него выбить. В конце концов фронтовик, ранен был, что ж, ему ничего не полагается? Если он такой скромница, не может о себе похлопотать, так я сама возьмусь за это».

А он сидел сейчас у нее, как счастливый человек, у которого есть дом, своя женщина. Наверняка он чувствует ее своей женщиной. И женщина эта принарядилась для него, для него одного. Он поднял рюмку:

— Выпьем за прошедший год. В этом году я встретил вас.

— Спасибо. С удовольствием выпью за старый год, несмотря ни на что, он был у меня счастливым.

Они чокнулись, выпили, и куда-то вдруг исчезло волнение, стало так легко, как будто они давным-давно вместе, давно любят друг друга и им всегда хорошо.

— Давайте будем на ты, — предложила она.

— Давай выпьем еще.

У Ирены был патефон с хорошим набором пластинок. Романсы, танцевальные мелодии, модные до войны песни.

Они слушали музыку, танцевали. А когда старинные часы с боем пробили полночь, первое, что в этом году сказал он:

— Ты согласна стать моей женой?

— А ты уверен, что хочешь этого? — почти без кокетства спросила Ирена.

Вместо ответа он притянул ее к себе и стал целовать без всякой робости, требовательно и властно. «Бедное мое платье», — успела подумать Ирена.