Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

Она опять встала, зажгла фитилек, плавающий в блюдце с льняным маслом. (Керосиновая лампа береглась, потому что керосина выдавали мизерную норму.) Он следил за ней с надеждой, а она отыскала карандаш, оторвала от газеты узкую белую полоску, потому что и бумаги тоже не было, а носить с работы она считала унизительным — ее выдавали по счету, и на этой полоске крупно написала: «Так держишь уговор?» — и осветила фитильком, чтобы он мог прочитать.

Тогда он стал смешно хвататься за сердце и воздевать руки к небу — опера, да и только. Ирена едва удерживалась от смеха. Пожилой Ромео под окном… не слишком юной Джульетты. Браво!

Так прошло, наверно, не меньше получаса. Потом Ирена испугалась, что он и в самом деле замерзнет, простудится. Какая тогда свадьба? И она с суровым видом задернула занавеску, дунула на фитилек и легла в постель, отвернувшись к стене.

Минут через десять она не выдержала, выглянула и увидела, что он, неуклюже выбираясь из сугроба, уходит. Сейчас свернет за угол, а там через забор… Интересно бы поглядеть на это зрелище. Солидный мужчина, с положением, и, как хулиган какой, лезет в чужой сад. Только хулиганы — за яблоками, а он… у-у, лакомка. Не может подождать. Она лежала и улыбалась. Правильно, что не сдалась, это еще больше привяжет его к ней. «Умница, Ирена», — похвалила она себя и уснула.

А на другой день он не позвонил. Впервые. Ирена испугалась, что он все-таки заболел, простудился. А может, что-нибудь с ногой случилось, когда лез через забор. Потом ей пришло в голову, что он обиделся, ведь все-таки они не мальчик и девочка, чтобы в игры играть. Нужно было его впустить, вразумить и выпустить, корила себя Ирена. Да и оставить можно было, ничего страшного. А теперь он может расценить ее поступок как жестокость: он столько простоял в снегу, дважды лез через забор. Наверняка Августу припомнил: мол, ее тоже не пожалела, выгнала…

Он не звонил всю первую половину дня. Ирена боялась выйти из комнаты даже на пять минут. Не позвонил он и после обеда.

Уже перед уходом домой она не выдержала, позвонила сама. Постаралась придать голосу как можно больше тепла и озабоченности:

— Никита Михайлович, у вас что-нибудь случилось?

— Случилось, — бесцветным голосом сказал он.

— Что-нибудь серьезное? — у Ирены неприятно защемило в груди.

— Да. Я зайду сегодня к вам домой.

— Конечно, жду.

Ирена в растерянности повесила трубку. Что же могло случиться? Служебные отношения у него со всеми нормальные. Значит, вряд ли что-то особенно серьезное с этой стороны. Может быть, умер кто-нибудь из родственников? У него здесь не то троюродная сестра, не то племянница двоюродная — он и сам толком не знал, если не шутил. Но при чем тут Ирена? Нет, наверное, это все-таки последствия ночной «операции». Ох, скорее бы все кончилось: все-таки любовница — это не жена.

У Ирены с самого утра все не ладилось, все валилось из рук. Как в ожидании какой-то беды. Проснулась очень рано. Собственно, она и не спала по-настоящему после ухода Никиты Михайловича, дремала… Нервы были возбуждены. Не было еще и пяти, когда она явственно услышала, что где-то рядом плачет ребенок. Совсем грудной: «Уааа, уааа». Такой плач любят передразнивать мальчишки. Ирена подумала, не балуется ли где-нибудь тут опять Никита Михайлович. Но не мог же он так глупо шутить, а главное, плач был настолько горьким, что ясно было — настоящий. Она лежала, вслушиваясь, пытаясь понять, откуда плач, не в саду же у нее, в самом деле. А плач вдруг стал словно таять, тише, тише, и скоро его не стало слышно, одна тишина.

Присниться это не могло: она уже окончательно проснулась и даже на часы посмотрела, зажгла спичку. И оттого, что этому не было объяснения, в голову полезли всякие мысли.

Но что же все-таки стряслось у Никиты Михайловича? Теперь все, что касалось его, касалось и ее.

Было уже десятое января. Четырнадцатого они собирались в загс.

Никита Михайлович пришел неожиданно, она даже не готова была, не причесана как следует, в фартуке. Но вряд ли он заметил что, да и она забыла обо всем на свете, когда увидела его: он был неузнаваем. Куда делся его обычный спокойный вид? Глаза безостановочно блуждали, губы подергивались какой-то косой беглой усмешкой, совсем не свойственной ему. Речь была сбивчива, тороплива…