Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

Много раз в жизни я попадала впросак, отвечая «нет», «не знаю», когда очень умные, по моему мнению, люди задавали мне слишком простой вопрос. Нет, думалось мне, тут кроется что-то другое. Оказывалось — не другое. Но говорить потом «это-то я знала» было уже неудобно…

В Вологде мы узнали, что в городе есть коммерческий магазин, где продаются по дорогим ценам промтовары.

Мама не могла уйти от заболевшего брата, кроме того она доверяла Соне и потому отпустила меня с ней купить нам троим галоши и шапки. Она дала мне деньги, и я видела, что она отдала мне почти все.

Мы пришли в магазин. Соня пошла в один отдел, я в другой. Выписала чек на галоши и пошла к кассам. И тут ко мне подошла женщина. Она что-то быстро говорила, зачем-то выпячивая на меня свой громадный живот. Я поняла, что она просит три рубля. Мне было стыдно не дать, она ведь увидит, что я делаю покупки, значит, у меня есть деньги. И я достала пачку, чтобы отделить от нее три рубля.

И вдруг эта женщина выхватила у меня из рук все деньги и скорым шагом направилась к дверям.

Мне бы закричать, броситься за этой женщиной, а я стояла и не понимала еще, что она обокрала меня. Мне не верилось, казалось, что просто она подойдет к дверям, где светлее, возьмет три рубля и вернет мне остальное. Непонятно было только, зачем она на ходу снимает с себя платок.

Когда она вышла на улицу, я с помертвевшим сердцем пошла искать Соню.

Соня тут же выскочила из магазина, но женщины, конечно, уже не было.

Мне очень было жалко маму, я понимала, что она расстроится, ведь на эти деньги можно было многое купить.

Мама у меня обладала необыкновенной способностью. Она никогда не ругала за то, что невозможно было вернуть или исправить. И, по-моему, даже не жалела, во всяком случае недолго жалела то, что невозвратимо.

Уже в эвакуации, когда мне исполнилось семнадцать, мама подарила мне, сняв со своей руки, колечко с камушком. Я его надела и не могла налюбоваться на игру камня. В тот же или на следующий день мы пошли жать овес. Колечко было мне велико, свободно вращалось на пальце, и мама не советовала надевать его, но я еще недостаточно нагляделась на него, налюбовалась и попросила разрешения не снимать. Мама не стала настаивать.

Овес весь переплелся с викой. Вика цеплялась за серп, за пальцы…

Про колечко я вспомнила, когда остановились на отдых. Его не было. Мы с мамой недолго поискали его, понимая всю бесполезность поисков, и мама сказала:

— Что ты видела сегодня во сне?

— Много-много расчесок, — сказала я.

— Значит, видеть расчески — к потере, — сказала мама.

Не суеверный человек, мама во время войны вдруг почему-то стала верить в приметы, гадания, поддалась поветрию. Кстати сказать, были в моей жизни потери, но перед этим не было мне предупреждений в виде расчесок…

И тот случай с деньгами. У мамы и без того было тяжелое настроение: заболевал брат, на поезда, идущие в сторону Ленинграда, нас не сажали (Ленинград был уже полностью блокирован, чего не знали мы), надвигалась зима, а у нас не было еще крыши над головой, теплой одежды. К счастью, как я писала вначале, из-за плохой погоды мы выехали из Ленинграда хоть и в легких, но все-таки пальто. Мама секунду-другую помолчала, переживая потерю, и сказала:

— Ладно. У других и вообще ничего нет. А ты не будь рохлей. Кругом люди были, не в лесу. Не могла, что ли, крикнуть?

Я и сама уже понимала, что надо было крикнуть…

Такая была мама. А вот за пустяк, грубое слово она могла пребольно ударить тем, что у нее было в руке. И вообще была довольно суровой матерью. Это уже в дороге, особенно потом, в эвакуации, она стала со мной советоваться, вовлекать, так сказать, во взрослую жизнь, и именно в это время я и стала взрослеть.

Когда стало ясно, что в Ленинград нам не попасть, мама решила, что надо устраиваться если и не поблизости от Ленинграда, то хотя бы на прямой дороге к нему. Чтоб в любой момент, не путаясь, устремиться туда.

Мы сели в поезд, идущий к Кирову, и поехали. Мама разговаривала с людьми в поезде, на встречных станциях, с нашей проводницей. Последняя-то и посоветовала маме остановить свой выбор на Свече. Все-таки в сельской местности прокормиться легче, кроме того, раз станция немалая, в поселке должна быть десятилетка. Да и то, что здесь останавливаются все поезда, казалось маме тогда важным обстоятельством.

Короче, сколько можно ездить? Уже начался учебный год, а у нас не было даже учебников.

Мы сошли с поезда на станции Свеча в сентябре сорок первого. А уехали с нее в августе сорок четвертого. Без малого три года…

В пристанционном поселке оказалось все забито эвакуированными. Там была — и, кажется, — не одна — ленинградская школа, было несколько госпиталей, были просто эвакуированные семьи, в основном ленинградские.

Для нас места в поселке не было.