Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

Я стояла на крыльце метеорологической станции, прячась от дождя. Мама зашла туда, как она заходила и в госпиталь, и в другие учреждения, узнать насчет работы и насчет жилья. Под крышей дома была прибита дощечка с надписью «ведро». Я стояла и думала, какие здесь работают прекрасные угадыватели погоды, не то что у нас в Ленинграде: вот написано «ведро», то есть «вёдро», и в самом деле идет дождь. Я была уверена, что вёдро потому и называется вёдро, что означает очень сильный дождь, дождь как из ведра.

(Потом уже, когда мы ехали со станции в село, с нами ехала пожилая пара. Она — билетерша театра имени Кирова, он — музыкант оркестра в том же театре. В деревнях мы увидели такие же дощечки на всех домах, только написано на них было разное.

— Серж, — сказала Клавдия Николаевна, — посмотри, какие оригинальные фамилии: Багор, Топор, Ведро, Веревка.

Наш возница, пожилой мужчина, фыркнул:

— Фамилии! Скажут. То ж на случай пожара, кому что тащить. У вас, что ли, нет такого?

— У нас нет, — сказала пристыженно Клавдия Николаевна.

— Надо же, — покрутил головой возница, — неразбериха, поди, когда пожар. Или у вас пожаров не бывает? — упрекнул он ленинградцев в беспечности.)

Итак, на станции Свеча для нас не нашлось места. Да и школы были переполнены. И маме посоветовали поехать в село Круглыжи, за тридцать с лишним километров, потому, что там тоже есть десятилетка. И там, в Круглыжах, сказали нам, меньше эвакуированных — всего одна ленинградская школа да несколько семей, можно будет легко устроиться.

И мы поехали в Круглыжи. На площади у станции стояли подводы, привезшие призывников, приехавшие за почтой или еще по какому делу. Нашли круглыжского возницу, прихватили на вокзале Клавдию Николаевну с ее мужем (они уже с неделю жили здесь в надежде найти себе пристанище), сложили вещички на подводу, посадили Колю и пошагали…

Дорога была длинной и нудной. Я очень устала, хотя возница давал нам по очереди проехать в телеге.

Уже под вечер мы наконец прибыли в село.

В сельсовете долго вздыхали, прикидывали, куда нас поместить, и наконец решили:

— К Фочихе — больше некуда.

Девушка, сидевшая за столом над бумагами, покачала головой. Понятно было, что ей это не нравится.

Какой-то мужчина из сельсовета повел нас недалеко, в дом с четырьмя крылечками и четырьмя трубами, значит, с четырьмя хозяевами.

Фочиха, еще не старая старуха, стала громко кричать, ругаться, но мужчина, не слушая ее, провел нас в комнату, отделенную от остального помещения фанерной перегородкой, стукнул ладонью по кровати и сказал:

— Вот здесь и располагайтесь.

Он ушел, а Фочиха стала кричать на маму. Мама вежливо отвечала ей, что мы только переночуем, а утром пойдем искать себе другую квартиру, пусть она не беспокоится. Спросила ее имя-отчество, на что Фочиха фыркнула и, посверкивая глазами, скрылась. Ее не было видно, но слышно было, как она в гневе громыхает чугунками, толкает что-то — табуреты или стол.

Мы легли. Фочиха укачивала за перегородкой ребенка в подвешенной к потолку люльке. Ребенок гнусил и не засыпал. Время от времени Фочиха вскрикивала:

— Жаба! Жаба!

Я соскакивала с кровати и выглядывала в окно. Но никакой жабы не видела. Я понимала, что жаба не может быть в избе, что она где-то в огороде, и что за особенная такая жаба, что о ней стоит кричать? А Фочиха опять, покачав скрипучую зыбку, отшлепав не спящего младенца, вскрикивала:

— Жаба! Жаба!

Лежали мы втроем на одной кровати. И мама недовольно спросила меня, зачем я все время встаю. Я ответила, что хочу посмотреть, что за жаба там такая. Мама усмехнулась и сказала, что это Фочиха так ругает ребенка. Видно, та услышала наш разговор, потому что больше ни разу не крикнула «жаба». Но зато она сказала незнакомое слово:

— Возьму вицу, задам.

— Что такое вица? — спросила я утром соседскую девочку.

Она сморщила носик, удивляясь моему незнанию, и подняла с земли тонкий прутик:

— Во. Вица.

— A-а, так, значит, вица — это розга, — догадалась я.

— Какая розга? Вица, — сказала девочка.

Это было так странно, что люди одной национальности, русские люди, одни и те же вещи называют по-разному и при этом не понимают друг друга. Если до этого встречалось в книге незнакомое слово, это означало, что его надо понять и запомнить. Тут же было совсем другое.

В дальнейшем мне пришлось удивляться много раз. «Лопотина», например, означала одежду. «Разоблакайся» — раздевайся. Много чего, сейчас и не вспомнить. Интересно, что «ухажер», «ухажерка» имели много синонимов: «дроля», «матаня», «залетка», «ягодинка».

Ты залеточка, залеточка,
Веселые глаза,
За твои глаза веселые
Наплакалася я.

Не хвалися, что отбила,

Не хвались, что увела.
Сколько звездочек на небе,
Столько дролей у меня.