Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

Дарья Ефимовна рассказала мне, что вышла замуж совсем молодой и муж ее после свадьбы заявил ей, что если у них будут дочери, то всех их он назовет Варварами — всех, сколько бы их ни было, хоть десять. А если сыновья — то все они будут Путами. Рассказывая, Дарья Ефимовна всплеснула сухонькими ручками и с комическим испугом хихикнула:

— Представляешь, как я боялась, что у меня будут мальчики. Путы!

Что за имя Пут ни я, ни Дарья Ефимовна не знали. Я и до сих пор не встречала такого имени.

К счастью, у Дарьи Ефимовны родились две девочки. Но обе действительно стали Варварами.

Старшая дочь ее еще до революции уехала в Америку.

На фотографиях полная улыбающаяся женщина в русском костюме с множеством бус на шее стоит на сцене, а вокруг такие же сияющие в улыбке лица. И какие-то плакаты на стенах, много шаров, цветов, серпантина. Праздник.

— Да, это у ник был праздник, посвященный России. Варвара исполняла там русские песни, — сказала Дарья Ефимовна, промокая глаза штопанным-перештопанным кружевным платочком.

Мне тогда показалось это чуть ли не сюжетом из приключенческой книги. Этот противоестественный контраст: одна умирает с голоду в блокадном Ленинграде, другая в это же время на чужой стороне и поет русские песни. А старая мать их сидит в глухой деревне без радио и электричества и перечитывает такие разные письма своих дочерей, своих Варвар.

После прорыва блокады, когда папа работал на железной дороге, он смог переслать нам наши вещи. Он же помог ленинградской Варваре, дочери Дарьи Ефимовны, приехать навестить свою старую мать и маленького сына.

Поразительное лицо! Я и сейчас будто вижу его: громадные глаза, обведенные черными кругами, изящные манеры, с легкой картавинкой речь. Она рассказывала нам о папе, и в голосе слышалась явная симпатия, что еще больше расположило меня к ней. Она же первая сказала мне, что я похожа на папу. Видно, стала похожа за эти годы. «Руки — просто поразительно одинаковы», — добавила она. И теперь, вспоминая отца, я нет-нет да и взглядываю на свои руки…

В селе жили две племянницы Дементьевой — Татьяна и Мария. Татьяна — врач, Мария преподавала у нас в школе в ленинградском классе английский. С Дарьей Ефимовной они почему-то не общались, и похоже это было на старую семейную неприязнь.

Племянницы жили хорошо. У них на двоих был один мальчик. Звали его Гарик, и был он необыкновенно хорош собой: синеглазый, с белой матовой кожей, таким я по книгам представляла себе маленького английского лорда. Было ему, так же как и рыжему внуку Дарьи Ефимовны, года четыре-пять.

Лет через десять я случайно встретила в Ленинграде Марию, англичанку. «Как Гарик? — спросила я. — Наверное, красавец!» — «Что ты, — вздохнула она, — такой некрасивый парень стал, на удивление. Нос — во». И она, приставив к носу кулак, попыталась изобразить мне Гарика. «А внук Дарьи Ефимовны?» — «Ничего. Симпатичный», — неохотно ответила она.

Из всех эвакуированных самая заметная — Надька. Тогда высокие женщины были редки, а Надька — высокая, крепкая, с густой каштановой гривой волос. Движения у нее властные, голос уверенный, хотя ей было всего девятнадцать, когда она приехала сюда, в это далекое от Ленинграда село.

Рядом с нею как-то пропадали все другие, даже довольно красивые женщины. Жизнь в ней кипела, и когда она шла, то чем-то напоминала породистую лошадь, едва сдерживающуюся, чтобы не умчаться куда глаза глядят.

Она жила со свекровью, грудным сыном, которого родила здесь, в эвакуации, и сестрой лет двенадцати-тринадцати.

Муж у нее был майор. Болтали, что она, будучи машинисткой в части, где служил этот майор, соблазнила его, разбила его семью, а тут началась война, и свекровь, которая, опять-таки по слухам, очень любила свою первую невестку и внуков, поехала все-таки с Надькой, поскольку та была беременна и ничего не смыслила в жизни.

Надька привезла с собой патефон с большим набором пластинок и часами просиживала возле него, слушая песенки модных довоенных теноров.

Эвакуированные жили по избам местных жителей и очень скоро переняли многие обычаи здешних мест: заходить в чужой дом без стука, как к себе домой. Носить молоко в туесках из бересты. Тушить брюкву в печи до черноты и есть ее потом холодную, вместо конфет, сладкую, нежную. (Нигде такой сладкой брюквы мне больше не доводилось пробовать.)

Вопреки поговорке «Держи ноги в тепле, голову в холоде…» тамошние женщины почему-то очень любили кутать именно голову: платок, затем полушалок, а сверху еще и шаль — зимой, конечно. А ноги при этом могут быть босые.