Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

Тасе явно не нравится эта не к месту пропетая частушка, и она выдает сразу две подряд. А это трудно, потому что во время паузы обычно вспоминается что-то новое, по возможности злободневное, желательно посмешнее. Тася без всякого отдыха могла выдавать по несколько частушек подряд и каждая как-то дополняла предыдущую. Память ли у нее была такая отличная, или она на ходу тут же сама придумывала частушки. (Уж талант, так талант!)

Случалось, что от нее первой я слышала какую-нибудь частушку, а спустя время их уже повторял кто-то другой. Чаще всего это были переимчивые школьники.

Возвращаются, бывало, к себе домой в деревню пяти-шестиклассники и, чтобы веселее и короче был путь, голосят себе частушки одну за другой.

Идет девчушка, золотые космы из-под шапки выбиваются, в руке портфель, к нему привязан мешочек с чернильницей, и надрывается:

Ягодинка далеко,
Далеко — не видно.

Пауза.

А я с девками танцую —
До чего обидно.

А ей в ответ, идя позади на приличном расстоянии, смешным басом орет малец в подшитых валенках:

Ты дроби, дроби, залетка,
Каблуком прихлопни.
Будто бьешь из пулемета,
Чтоб фашисты сдохли.

Это частушка, что пела на днях Тася.

— Михаил Серафимович, — спросила я директора Киселева, — а Тася Стародубцева живет еще в селе?

— Тася Стародубцева? Таисия Исаковна? А как же! — сказал Михаил Серафимович. — Она у нас Герой Социалистического Труда. Депутат областного Совета. В самодеятельности участвует.

— Постарела, наверное, сильно?

— Да нет. Сколько я ее знаю — все такая же, не меняется.

— Одна живет?

— Внуки наезжают. Их у нее семеро.

— У нее же вроде всего один сын был.

— Один и есть. В Кирове живет, инженер. Таисье Исаковне забота — помочь ему такую оравушку поднять.

Мы пошли с Михаилом Серафимовичем к Тасе.

— Какой симпатичный домик! — залюбовалась я в самом деле каким-то даже веселым домиком, окруженным молодыми деревцами ирги и рябины. Наличники на окнах расписаны белыми, красными узорами…

— Нравится? — Михаил Серафимовит был явно доволен. — Здесь вот и живет Таисия Исаковна. Этот дом совхоз ей к пенсии подарил.

Тася вышла на крыльцо. Нет, не прав был Михаил Серафимович — изменилась она: передо мной стояла крепко пожилая женщина, в которой моя память лишь угадывала прежнюю Тасю.

— Узнаете знакомую? — спросил ее Михаил Серафимович.

Тася вглядывалась в меня.

— Вижу, что знакомая, а вот не могу признать.

Я тоже изменилась.

— Тасенька, мы во время войны здесь жили, у Кати Молодцовой. Эвакуированная я, дочка Марии Николаевны. Помните?

— Ой, — всплеснула руками Тася и заплакала.

Михаил Серафимович ушел, а мы долго сидели с Тасей, перебирая в памяти знакомых — и деревенских, и ленинградских, и те времена, что соединили нас узами общей беды, общего горя.

Тася угощала меня чернильного цвета наливкой из ирги и все пыталась, да я не давала, распечатать «беленькую».

— Тася, — сказала, — а я помню, как вы петь любили!

Тася заулыбалась, горсткой руки прикрывая рот.

— Да уж, попела я. Девкой была — ни одну вечерку не пропускала. Отец у нас стромкий был, возьмет вожжи: «Хватит батурмой заниматься». А я хоть в окно, да убегу. Как же без меня-то?

— Тася, может, вспомните, что во время войны пели? Какую-нибудь частушку.

Тася чуточку призадумалась и вполголоса, чтобы не услышали, не обсмеяли городские внучки, запела:

Кабы, кабы не война,
Кабы не войнушка,
Я бы в нынешнем году
Была бы молодушка.

Воскресшей птицей пронеслось над нами прошлое, и словно своим тяжелым крылом птица всколыхнула мою память — я вдруг вспомнила:

На германскую границу
Посажу я котика.
Котик серенькие глазки,
Сохрани залетика.

Тася закивала мне, так, мол, так. И запричитала:

Ой, война, война, война,
Что же ты наделала:
Всех молоденьких ребят
На инвалидов сделала.

Шмыгая носами и стесняясь этого и улыбаясь друг другу, мы с Тасей чокнулись и выпили теперь уже «беленькой» из старинных рюмок простого стекла.

…Иногда в круг танцующих вступала и Надька. Если она, конечно, была здесь.

Господи, до чего же гордая поступь. Даже, пожалуй, и не гордая, а отрешенная. «Никого не вижу, никого знать не хочу — танцую для себя».

Смелость — в неожиданных поворотах, движениях, и вместе с тем такая красота! Танцевала она всегда только одна. Танцующие сразу отодвигались от нее, то ли боясь сравнения, то ли просто чтобы дать ей больше места.

И все не сводили уже с Надьки глаз.

Танец как бы давал возможность ее чувствам выйти наружу. И все сознавали в это время ее превосходство над нами. Почему превосходство, в чем? — непонятно, но оно было.