Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

Какое же это удивительное чудо — русские лапти. Легкие, почти невесомые, они ничуть не стесняют ног, в них идешь все равно как босиком. И в то же время они предохраняют от сухой жесткости дороги, в них не чувствуешь ни острых камушков, ни колючих песчинок.

Я маршировала, размахивая руками, и громко в такт распевала: «Эх, лапти, да лапти, да лапти мои, лапти липовые…» Девчонки хохотали, глядя на меня. Надя аж перегнулась пополам:

— Двадцатый век… ленинградка… в комсомол в лаптях…

Нам стало совсем весело и хорошо, когда на дороге мы нашли узелок, в котором были крутые яйца, хлеб. До самого горизонта не видно было ни души, так что вряд ли кто стал бы возвращаться из-за этого узелка такую даль.

Мы свернули в лесок и с шутками, прибаутками предались чревоугодию.

В райкоме комсомола, куда мы, волнуясь, экзаменуя друг друга, повторяя наизусть устав комсомола и пошатываясь от усталости, наконец-то добрались, нам пришлось ждать в коридоре, где не было даже простой скамьи.

Наконец подошла моя очередь.

Робея, я вошла, встала у стола, за которыми сидели дне девушки и парень.

— Фамилия?

Я ответила.

— Как учишься?

Я ответила.

— Что происходит на фронте, знаешь?

— Знаю.

Одна из девушек вписала мои имя — фамилию в комсомольский билет, и мне тут же вручили его, пожав руку.

— Позови следующего.

Все это заняло минуты две-три. Сюда же и обратно мы шли два дня.

У какой-то дальней родственницы Вали мы устроились ночевать. Родственница эта, рыхлая, с сальными волосами, подвязанными к тому же голубенькой ленточкой, как у молодой девушки, что было совсем нелепо в ее возрасте — было ей лет под тридцать, — недружелюбно рассматривала нас.

Как выяснилось, нас троих ей положить некуда, и Надя Скутина неуверенно сказала, что где-то здесь в Свече живет их бывшая деревенская соседка. Может быть, она сумеет разыскать ее.

Мы с Валей пошли провожать Надю. Девочки предлагали мне остаться: «Куда тебе идти — белая вся стала». Но мне так несимпатична была хозяйка — злая, шумная, она не ходила, а топала, не садилась, а плюхалась, не ставила на стол, а швыряла, — что я, с трудом оторвавшись от лавки, пошла с ними.

И тут мы увидели то, чего не было днем: массу людей. И что главное — это были мужчины. Множество мужчин. Это все были раненые из госпиталей. Все были в длинных линялых халатах, из-под которых виднелись кальсоны, с перебинтованной рукой или головой, на костылях или с палочкой, но все веселые, оживленные. Многие заговаривали с нами, подмигивали нам. Мы дичились, жались друг к другу, и в то же время все это нам было страшно любопытно, интересно и ново. Мы то и дело прыскали и бросались бежать от очень уж приставучих. Один долго скакал за нами на своих костылях, что-то кричал нам вдогонку, смеялся, даже свистнул по-разбойничьи. А мы неслись ст него, хохоча и оглядываясь, чувствуя какую-то жутковатую сладость.

Мы раскраснелись, нам было весело, и совсем забылось про усталость.

— Пошли на вокзал, поезда посмотрим, — предложила не то Надя, не то Валя.

На перроне было много народу.

Я заметила старика, который сидел на чурбачке и медленно сворачивал самокрутку. Так медленно, что, казалось, до вечера не свернет ее. Сначала оторвал клочок от газеты, потом полез в карман за кисетом, развязал его, негнущимися темными пальцами захватил щепотку махорки и стал медленно сыпать ее на газету.

Возле большого бидона стояла колхозница с тремя-четырьмя кружками на пальцах. Я думала, что она принесла сюда продавать молоко. Как оказалось потом, она подходила к окнам и подавала тем, кто хотел пить, воду. Она подавала воду и при этом каждого о чем-то спрашивала.

Прохаживались молча и степенно станционные девушки. Нарядные, с цветными косыночками на плечах.

Были тут и мальчишки с мисками соленых грибов, отварной картошкой.

Дежурная по вокзалу, женщина в красной фуражке, с флажками в руках, то и дело поглядывала на вокзальные часы.

…Осторожно подкатил санитарный поезд. И сразу на перроне все пришло в движение. Колхозница подняла за дужку бидон. Девушки заговорили, засмеялись, стали оправлять волосы, косынки. Мальчишки выстроились по перрону со своими мисками и кастрюльками.

Из вагона, что оказался против нас, выскочила женщина в военной форме. Она быстро подбежала к дежурной, что-то спросила, — потом снова вернулась в вагон. И вот уже из вагона выносят носилки. На носилках накрытое простыней тело. Женщина несет носилки спереди. Сзади, придерживая носилки за одну ручку, девушка, почти подросток. Вторую ручку носилок держит солдат с рукой на перевязи. По его загорелому до черноты лицу бегут слезы. Он не может отереть их — нечем, пытается смахнуть их, морща лицо и встряхивая головой.

Траурная троица свернула за угол вокзала.

Когда они вернулись, женщина со свернутыми в трубку носилками подошла к старому колхознику, который уже скрутил свою самокрутку и кресалом старательно высекал искру на трут. Женщина вынула из карманчика гимнастерки папиросу и стояла, ждала огонька.