Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

Хозяин, Порфирий Матвеевич, уже второй год безвыездно находился где-то на лесозаготовках. Для фронта он по возрасту не годился, зато годился работать на лесоповале.

Наконец хозяйка не выдержала, зазвала к себе в дом дальнюю родственницу — гадалку.

Та взяла стакан с чистой водой из ведра и стала смотреть в него.

— Жив твой Николай, — сказала она. — Жив, в руку раненный, писать не может.

Хозяйка просветлела лицом и на радостях попросила родственницу погадать и нам.

Та опять стала смотреть в стакан с водой. Посмотрела, твердо сказала:

— Жив. Не ранен, ничего.

И мама так же твердо сказала:

— Конечно, жив. Не было бы в живых, я бы разве не чувствовала?

В сорок третьем году, когда мы уже жили в селе, в ответ на наши бесконечные запросы наконец-то пришла бумага из воинской части, которая долго и упорно молчала.

Я получила письмо на почте, куда собиралось вечерами полсела, стоило только приехать из района нашему почтальону. Стояли, ждали, и женщины на почте, разбирая письма, тут же выкрикивали: «Баранова здесь? Тебе письмо. Аксеновы тут кто-нибудь? Получи».

Я удивилась конверту: в то время письма ходили только сложенные треугольником. В конверте лежала казенная бумага. Я еще не сознавала, что это может значить, а может, и сознавала, но старалась не понять этого. «Ваш брат, — медленно читала я, — пал смертью храбрых…» Прочла и не поверила. Какая-то ошибка. Перечла. И тут же снова стала перечитывать, словно ожидая, что буквы, сложенные в страшные слова, переставятся, приобретут новый смысл. Но буквы бесчувственно стояли на своих местах.

Я была как оглушенная. Я даже не заплакала — настолько сжалось все у меня внутри. Пошла с почты, никому ничего не говоря. Шла, переставляя тяжелые ноги. Шла и думала о том, что это хорошо, что я не плачу: мама ничего не узнает. Пока я не знала — была надежда. Пусть и мама не знает, надеется.

Я вошла в дом. Прошла к окну и уставилась в него. Я была тверда и бесчувственна как камень. «Ничего не скажу. Ничего».

— Доченька, что случилось? — тихо спросила мама.

И тут же из меня, каменной, неудержимо хлынули слезы. Они топили меня, я захлебывалась…

— Мама! Мама, Вова убит.

Братишка закричал, кулем повалился на кровать.

А мама… помню, как потрясла меня мама: минуту она оцепенело молчала и… стала утешать нас.

— Сейчас война. Столько людей гибнет. Что же делать? Мы не одни такие.

И решительно сказала:

— Нет, я не верю. Если бы он погиб, я бы это чувствовала.

Где-то вскоре мама пошла в соседнюю деревню менять на наши тряпки молоко и творог. Пришла вся сияющая, рассказывает:

— Иду обратно через лес, а грибов кругом! Поставила я бидоны и давай собирать. Пока собирала — потеряла бидоны. Хоть плачь. Сама себе говорю: уж если погиб Вова, так что там какие-то бидоны… И загадала: если он жив — найдутся. Повернулась идти искать, а они за мной стоят, на меня смотрят.

Рассказывает и светится. Ведь совсем не суеверный человек, а несколько дней после этого ходила веселая, мурлыкала что-то под нос. Что делает надежда!

В декабре 41-го года появилась в «Комсомольской правде» статья Лидова «ТАНЯ». Сам Лидов еще не знал, что Таня — Зоя Космодемьянская.

На фотографии была снята лежащая на снегу стриженная под мальчика девушка, раздетая, со следами пыток на беззащитном юном теле. На шее — толстая веревка…

Статья и фотография потрясли нас.

Что мы могли делать? Что мы могли сделать кроме того, что уже делали? И мы трое — Валя Буракова, дочь директора школы, ушедшего на фронт вместе со своим сыном, Надя Скутина, дочь первого председателя коммуны в родной деревне Пронино, и я, чей отец находился в городе, полностью окруженном врагом, — мы решили, что как бойцы на фронте перед боем пишут заявление принять их в партию, так и мы должны написать заявления, чтобы в эти трудные для Родины дни нас приняли в комсомол.

…В начале лета мы отправились в райком комсомола получать комсомольские билеты.

Вышли из села, едва рассвело. Валя — маленькая румяная толстушка и Надя — угловатая, худощавая, с длинными золотистыми косами, которую я прозвала барышней-крестьянкой.

Шли долго.

Прошли полпути, а я почувствовала, что уже еле иду. Мало того, что устала, — я стерла ноги. Я разулась. Но босиком прошла совсем мало: сбила подошвы о жесткую обочину дороги. Сама дорога была покрыта ровным слоем пыли, и я решила идти по дороге. Пусть пыльно, зато мягко. Но ноги, хоть и тонули по щиколотку в теплом пуху, подошвами все равно ступали и оступались на закаменевших глиняных колеях, коварно спрятавшихся под этим нежным мягким покровом.

Я чуть не ревела. Девочки смотрели на меня с жалостью, не зная, чем помочь.

Но вот Валя села на траву, сняла с ног новенькие белые свои лапоточки и протянула мне:

— На-ка, надень.

Мне было странно надевать эту древнюю обувку, да и не верилось, что она поможет. Но было неудобно отказываться: Валя же может идти в лаптях, почему не могу я?

С помощью Вали я намотала онучи, потом надела лапоточки. Встала.