Долгая нота (От Острова и к Острову)

— Пусть спит. Мы врачу звонили, который оперировал. Оказался знакомый Ольгиных родителей. Уверяет, что опасности нет. Лёгкие пробиты, но это не страшно. С одним из ментов хуже. С тем, что в военный госпиталь отвезли. Боятся, не оклемается. А с другом твоим всё хорошо. Хирург говорит, дескать, плевральную полость дренировали, всё что надо сделали, антибиотики вкололи. И ещё повезло, что обе пули навылет. Кроме лёгких ничего не задето: ни позвоночник, ни даже рёбра. Обычно ещё всякие проблемы из-за осколков рёбер.

— Ну, это понятно, — я хлопаю по карманам в поисках зажигалки.

— Вообще, как мне сказали, здоровье у парня железное, сердце идеальное, почки там, печень. Хирург спрашивал, если что не так пойдёт, можно ли всё это дело на донорские органы забрать.

— Да они что, вконец охренели?! — я с досадой кидаю сигарету.

— Шучу. Тебя подбадриваю. Не волнуйся так. И Маринке скажи, чтобы с ума не сходила.

— Что Васькин отец? — спрашиваю, — отпустили?

— Отпустили. Показания дал, протокол подписал. Посоветовали не волноваться. До Лебещины даже отвезли, не поленились. Мать его весь вечер валерьянкой отпаивала — перенервничал. Старенький, а тут такой стресс. Когда я к вам собирался, вроде заснул.

Разворачиваю привезённые Валентином бутерброды, он наливает мне кофе из термоса. Бутерброды с колбасой и солёными огурцами. Ароматные. Колбаса докторская, со слезой. Оказалось, что проголодался. Пока сюда ехал, пока в милиции сидел, пока у операционной с Машкой ждали да в приёмном покое кемарил, не замечал, что есть хочу. А сейчас, видать, отпустило. Бутерброды… Набросился на них, словно ничего вкуснее в жизни не ел. Два стрескал, два обратно завернул. Машке отнесу, проснётся же она когда-нибудь. Жалко её, последний раз часов пятнадцать назад ела и ещё вся на нервах. Но держится молодцом. Пока операция шла, сидела, не плакала, только губы обветренные ноготками обдирала. Я, чтобы её отвлечь, да и самому не рехнуться, начал что-то про детство своё плести, про то, как в больнице лежал с дизентерией. Как мне промывание желудка делали огромным таким шприцом, трубку в нос вставляли и воду закачивали. Машка слушала, что я рассказываю, кивала, даже переспрашивала. Она же понимает, что мне ничуть не менее страшно. Даже, пожалуй, что больше. Конечно больше! Для меня Лёха — это даже не друг, это просто я сам, только другой. Возможно, что лучший.

Про Валентина мне рассказала. Удивительное, конечно, совпадение. Впрочем, совпадений не бывает. Есть что-то другое, что и не понять никак, как воля чья-то. А то и верно, всё — Божий промысел. Вон Лёха давеча смеялся, когда с попом этим фальшивым спорил. А ведь есть что-то. И сегодня…

Сегодня страшно было. Если бы не Лёха, кто знает, как бы всё вышло. Но среагировал. Как учили среагировал, словно вчера только на броне с ним в «лифчиках» сидели. Видать, навсегда это: в мышцах и костях, в рефлексах. И отец Васькин — умница. Человек уже немолодой, но не растерялся. С первой очередью Валентина в плечо толкнул, сам тётку Татьяну на землю уронил и собой накрыл. Лёха, герой хренов, — в два прыжка за «уазик». А там сержант подстреленный. Лежит, рукой бедро прижимает. Шок у него. Лёха автомат забрал, затвор передёрнул и долбанул меж колёс. Как раз один из этих дверь открыл, собирался вылезать. Открыл — так на очередь и налетел, обратно в салон отбросило. Люди, что у входа стояли, только тогда в рассыпную. Большинство за угол. Никого перед почтой не осталось.

Я кричу Машке: «На землю! Ложись!» Сам через дорогу и за мусорный бак. До «уазика», где Лёха залёг, метров тридцать, а то и сорок. Лёха обернулся, меня глазами нашёл, показывает, что хочет второго мента, что у капота лежит, из-под обстрела вытащить. Ну что же это такое? Что за подвиги в мирное время? Я Лёхе машу, мол, ко мне ползи. Он головой качает. А в это время с заднего сиденья «жигулёнка» пытаются до Лёхи одиночными дотянуться. Баллоны пробили, «уазик» осел, Лёхе и не высунуться. Я, согнувшись, по канаве на карачках почти до почты добрался. Голову высунул — ментовская машина и Лёха как раз между мной и этими. До Лёхи уже метров восемь. Слышу, как мент под капотом стонет, живой ещё. Ранен, но живой. Господи, ну а мне до него какое дело? Лёха три пальца показывает. Значит, на счёт «три» он меня прикроет, а я к нему присоединюсь. Ну почему это со мной происходит?

Раз. Два. Три. Лёха из-за двери автомат высунул и дал длинно куда-то в сторону «жигулёнка». Я в этот момент к нему. Упал рядом, сердце стучит, хмель не чувствую, адреналин в крови, даже блядский азарт появился. И Лёха лыбится.

— Привет, — шепчет.

— Привет, — отвечаю, — тебе мой осколок в заднице покоя не даёт? Тоже себе дырку хочешь?

— А то! — смеётся. — Ещё посмотрим, у кого тут дырки будут. Это же шпана. Они и оружия в руках не держали. Сейчас мы им «завтрак на Саланге» устроим. Готов?

Сказать ему, что не готов? Сказать ему, что, если тут со мной что случится, мать с отцом с ума сойдут? Сказать, что мне выстрелов на всю жизнь уже хватило?