Долги наши

Вера рванула крестик, сжав его так, что он врезался в ладонь. Цепочка оборвалась и висела прямо из сжатого кулака. Вера поднесла крестик ко рту, прижалась к нему губами.

— Спаси его, господи…

Во дворе фабрики высокий, рыжеусый офицер стоял рядом с цепью солдат. Их ружья были направлены на группу рабочих, поставленных к кирпичной стене.

Матвей был крайним, рядом с ним стоял тот парнишка, с которым они вместе бежали. Парнишка, дрожа от страха, прижался к Матвею, и Матвей обнял его по-отцовски.

Солдаты смотрели на поставленных к стене людей с ужасом и жалостью. Линия винтовок дрожала.

— Пли! — скомандовал офицер.

Раздался нестройный залп. Все приговоренные продолжали стоять. Рыжеусый злобно повернулся к солдатам:

— Вы что, сволочи, сами под расстрел захотели? Второй взвод, занять места! Приготовились! Пли!..

Падали расстрелянные. Матвей отпустил парнишку, и они упали рядом — один возле другого.

— Палачи! — кричали женщины на улице. — Изверги!..

Рыдали жены, матери, сестры, вздымали в отчаянии руки.

Серое зимнее утро поднялось над Пресней.

Вера шла к полицейскому околотку — туда, говорят, свезли трупы расстрелянных.

У церкви толпились женщины — не всем удалось попасть внутрь. Пение хора смешивалось с рыданиями.

Вера прошла мимо, кажется, и не заметив церкви.

Она подошла к околотку. Поднялась по каменным ступенькам лестницы. Угрюмый полицейский выслушал ее, глядя куда-то в сторону, в окно, на улицу.

— Тела не выдаются. Нет, не выдаются…

Случайно переведя взгляд, он увидел лежащие на столе десять рублей и серебряные серьги.

— Гм…

Взял красненькую, поглядел на свет, сунул в карман. Серьги отодвинул, и Вера забрала их.

— Разрешения на выдачу тел не поступало… — уже не так твердо произнес он, встал и пошел к двери.

Во дворе Вера вслед за полицейским подошла к сараю. Открывая его, полицейский сказал:

— Смотри… если найдешь…

В сарае лежали изувеченные тела. Вера переходила от одного к другому. Матвея среди них не было.

Полицейский терпеливо пошел к другому сараю, открыл.

Войдя, Вера сразу увидела среди трупов окровавленное лицо Матвея. Подошла ближе. Он был без шапки, босой…

— Ладно уж, забирай, — сказал полицейский.

Матвей лежал в гробу, прибранный, умытый, одетый. Бесконечной вереницей шли люди поклониться убитому. Звякали медяки, опускаемые в кружку. Скорбной чередой проходили рабочие.

Шли женщины, мужчины, вели детей.

Вера стояла у гроба — строгая, без единой слезинки. Рядом с ней Надюшка. У девочки игрушка в руке — крестик с оборванной цепочкой.

А ночью, когда ушли люди, Вера билась, рыдая, у гроба целовала без конца руки Матвея:

— …никогда мне не искупить вину перед тобой… Матюшенька… поздно я поняла тебя, поздно полюбила…

И были похороны. Рабочие несли гробы по улицам непокоренной Пресни. Безмолвными, немыми были эти похороны.

Они проходили мимо разбитых корпусов Трехгорной мануфактуры, мимо сгоревших, обугленных зданий.

Шли женщины Красной Пресни за гробами своих близких.

Шла строгая — без слезинки — Вера за гробом любимого. Покачивались в такт шагу серебряные серьги в ушах.

Обыватели — теперь уже не из-за занавесок, а открыто стоя за окнами и на крылечках подъездов, — смотрели на молчаливую процессию.

Конные городовые, как грозное предупреждение, были расставлены по всему пути следования похоронного шествия.

Но испуганными были глаза победителей, провожавшие молчащую и оттого еще более страшную толпу рабочих и покачивающиеся на ее руках гробы.

— Тпру… — осаживал лошадей прохоровский кучер: пароконным саням преграждала путь идущая толпа.

Толстозадый, краснорожий кучер, обернувшись к сидящему в санях хозяину, сказал:

— Ишь… молчат… Им приказ вышел: хоронить молчком. Не-ет, не больно попоют теперь.

Под злобными взглядами проходящих рабочих Прохоров снял бобровую шапку, обнажил голову.

Стояли хозяйские сани, а рабочая Пресня, вся рабочая Пресня проходила в молчании мимо.

Рядом с Верой, держась за руку матери, шла маленькая Надя, дочь погибшего Матвея.

Глава вторая НАДЕЖДА

Год 1919

Зима девятнадцатого года была очень тяжелой.

Стояли на морозе голодные очереди у хлебных лавок. Одни, выходя со своими осьмушками, тут же и съедали их, иные бережно припрятывали, несли домой.

Тяжко пыхтя, медленно тащились перегруженные поезда. А на крышах теплушек мешочники, мешочники…

Другие поезда двигались к фронту. На платформах стояли орудия, красноармейцы, свесив ноги, сидели в открытых дверях теплушек и пели.

И еще шли поезда в обратном направлении — поезда с ранеными бойцами, краснокрестные, скорбные поезда.

Уже год, как остановилась Трехгорка… Много рабочих ушло в добровольцы, на фронт, другие уехали в деревню, спасая от голода детей… А те, что остались, охраняли фабрику. Они не получали ни гроша, жили на голодном пайке, но это была теперь их фабрика, и они охраняли ее холодные, замерзшие цеха.

В партийной ячейке топилась «буржуйка». Едкий дым сочился из сочленений жестяных труб, и от этого дыма все кашляли.

По временам открывалась дверь, и тогда в комнату врывались клубы морозного пара.

Некоторые из рабочих были вооружены — кто винтовкой, кто наганом.