Долги наши

Следователь смотрит вниз, на улицу — туда, где, сплющенные ракурсом, движутся пешеходы и велосипедисты. Изредка проезжают автомобили с газовыми баллонами на крыше. Проходит немецкий патруль.

Сцепились два велотакси и никак не разнимут свои машины. Рассерженные пассажиры выходят из колясочек и продолжают путь пешком.

Улыбаясь, следователь отворачивается от окна.

— Простите, я отвлекся…

Софья сидит в кресле у стола. Голова поднята. Руки сцеплены на коленях.

Следователь садится против нее.

— Вы, может быть, думаете — раз я служу в гестапо… Послушайте, тут у нас много интеллигентных людей… В конце концов, в каждой стране… в Англии, например, никто не считает стыдным быть агентом «Интеллидженс сервис», даже самые высокие аристократы… Это называется британским патриотизмом… Сигарету? Как угодно. А ведь нам известно, что вы курите… Вы себе не можете представить, как много в этом доме знают о вас. Хотите, я вам кое-что расскажу? Может быть, вы поймете, что молчать бессмысленно. Нам известно, что дочь генерала Звенигородского является участницей Сопротивления, что на ней, в числе других обязанностей, лежит делопроизводство организации. Что, обладая феноменальной памятью, она не вела никаких записей. Все адреса, явки, имена членов организации, все хранилось и хранится… повторяю — и хранится — у нее в памяти. Вот почему нам так важно, чтобы она перестала молчать и рассказала нам все, что ей известно. Мы очень хотим получить эти сведения. Они нам нужны… Вы слышите меня, очень нужны…

Голос следователя становится все глуше, глуше…

Софья смотрит мимо него, в окно, за которым раскачивается верхушка дерева, за которым ветер, небо, солнце.

На мгновение вместо этого окна мелькнула березовая рощица и белый барский дом на холме.

Г о л о с  С о ф ь и… В сущности человек живет, пока может думать, о чем ему хочется, вспоминать, размышлять…

Клубится туман, и из тумана, наплывая друг на друга, вытесняя друг друга, замелькали то бегущая по ветке, распустив пушистый хвост, белочка, то крестьянин, идущий за плугом, то жеребенок, который несется, распластываясь в воздухе, не касаясь копытами земли, то снова лишь клубится туман, то маленькая девочка — сама Софья — гонит перед собой обруч по саду, то носится, бессмысленно визжа, просто так, от радости жизни, черная собачонка и детский голос зовет ее: «Зайчик, Зайчик!»

Но вот мелькание картин прекратилось.

На крышке большого, кожаного кофра с медными застежками сидят двое детей — девочка, та самая, что гоняла обруч в саду, и ее младший братишка. Вид у девочки испуганный, она прижимает мальчика к себе, а тот, не переставая, хнычет.

Они остаются единственной неподвижной точкой среди воющего, бушующего, беснующегося человеческого океана.

По временам сюда, в порт, доносится артиллерийская стрельба, и тогда толпа, как бы вдруг заряженная дополнительной энергией, начинает метаться еще сильнее.

Г о л о с  С о ф ь и. …Да… пусть мне вспоминается этот день, когда отец увозил нас с родины… Как свято было для меня все, что он делал!.. Как мне жаль было его, Лялю, я готова была отдать за них жизнь… Сколько мне тогда было?.. Весной исполнилось шесть, значит — шесть с половиной…

Если бы кофр, на котором, опустив тонкие ножки в белых чулках и желтых туфельках с перепонкою, сидит девочка, не был поставлен в угол, образуемый каменной стеной, то и она, и братик, и кофр, и прислоненные к нему чемоданы — все было бы растоптано толпой.

Мальчишка хнычет и сучит ножками.

— К маме, к маме хочу… не трогай меня…

Он отталкивает сестру, а та его успокаивает:

— Ну, Ляленька… мама, наверно, сейчас придет…

Но мальчишка бушует все сильнее:

— Пошла вон, дура!

И бьет ногами по крышке кофра, и рвется из рук сестры. Не зная, как успокоить его, сестра снимает с себя цепочку с часиками и дает брату.

— Послушай, как тикают… Тик-так, тик-так…

Схватив часы, мальчишка швыряет их изо всей силы, и они падают за пирс — в воду.

— Вот тебе, дура! Дура! Дура! — кричит он и снова принимается реветь.

Обезумевшие люди несутся мимо этого островка. Они сжимают в руках свои чемоданы, корзинки, портпледы, баулы, узлы и бегут по направлению к сходням большого белого парохода, на который грузятся войска — уходящая врангелевская армия.

Одни бегут к сходням, другие, отчаявшись попасть на этот пароход, пробиваются навстречу, чтобы попытать счастья у сходен другого парохода.

Весь порт, вся набережная забиты людьми, машинами, колясками, вперемешку с орудиями и воинскими обозами.

Ругань смешивается с криками отчаяния, плачем, истерическими воплями.

Невдалеке от сидящих на кофре детей пьяный русский офицер хватает за руку французского полковника.

Француз отстраняет его и проходит мимо.

— Стерва! — плюет ему вслед офицер и, пошатнувшись, оседает у стены.

Стоя в пролетке, зажатой в толпе, старый генерал, протянув вперед руку, безнадежно взывает: