Долги наши

Алеша подошел и молча обнял ее.

И вдруг Перепелкин — косой паренек, работавший рядом, — заорал «ура» и пошел крутить «колесо» на своей деревянной подставке. Он вертел «колесо» виртуозно, на одном месте, с бешеной скоростью. В воздухе так и мелькали, как спицы, его руки и ноги.

В доме Филимоновых на комоде стояла небольшая любительская фотография Василия Королева — такого, каким он был, когда уходил в ополчение: в кепке, в телогрейке, подпоясанный ремнем…

За накрытым столом сидели Надежда Матвеевна, Люба с Алексеем и трое ткачих — подруги Надежды Матвеевны.

Водка разлита по стаканам, открыта банка тушенки.

За раскрытым окном, все на той же круто спускающейся к Москве-реке улочке, гулял, радовался, шумно праздновал Победу народ. То баян слышался, то гитара, то все покрывал смех и радостные крики.

— Что же, женщины, — сказала старшая из ткачих, тетя Катя, — с Победой.

Чокнулись. Люба только поднесла стакан к губам и поставила его на место. Едва заметным движением Алексей отодвинул стакан от края стола.

— Эй, Филимоновы, — кричали с улицы, — чего дома засели! Гулять выходите!

Тетя Катя затянула было печальную вдовью песню, но оборвала ее и обратилась к Надежде:

— Послушайте, дорогие мои — ты, Надежда, хоть и стала большим человеком, но, поскольку не зазналась, мы тебя по-прежнему подружкой считаем — ты это знаешь. Так вот, слушай, ты и Люба — обе слушайте, что я скажу. Ваше горе великое — это все понимают. И Василия мы забыть не можем и Любочку все жалеем — вы это знаете, но вспомните, дорогие, от скольких русских семей даже тепла не осталось. Все-таки и вы живы и вот Алеша вернулся. Правда же… горе — ведь его какой меркой мерять… все-таки ты, Любочка, счастливая…

Люба сидела, прикусив губу, с трудом сдерживая слезы.

— Давайте мы выпьем за то, — говорила тетя Катя, — что наши трехгорские бабы все на свете способны перенести…

Она выпила водку.

Люба вскочила с места, и ее стул со стуком упал. Протянув вперед руки, она бросилась из комнаты.

Алеша выбежал вслед за ней на крыльцо. Обнял.

Люба, плача, уткнулась в его плечо.

— Оставь меня, оставь. Уходи от нас… — говорила она сквозь слезы.

— Я люблю тебя.

— Уходи, ушастик. Это счастье, что ты вернулся, но уходи!

— Куда? Куда я от тебя уйду? Я люблю тебя.

— Я, конечно, эгоистка, но не настолько, чтобы ради себя погубить твою жизнь.

— Ответишь мне правду? — спросил Алеша.

— О чем?

— О том, о чем я сейчас тебя спрошу.

— Конечно, отвечу.

— Правду?

— Правду.

— Поклянись.

— Клянусь, отвечу правду.

— Ты бросила бы меня, если б со мной такая беда?

Люба молчала.

— Ну, отвечай. Только честно.

Люба протянула руки, и Алексей обнял ее. Они молчали.

Затем, после паузы, Алеша сказал:

— Ну, вот и договорились. Куда же тебе от меня и куда мне от тебя.

— А знаешь, почему ты вернулся живым? — уже улыбаясь, спросила Люба. — Потому что я кошку обогнала.

— Какую кошку?

— Черную… Что это?

Люба почувствовала, что Алеша положил ей в раскрытую ладонь серьгу.

— Ты сберег ее… подумать только… моя тоже целая. Можно теперь покрасоваться…

Горько усмехаясь, она приложила серьгу к уху.

Раздался гром военного оркестра, Вверх по переулку бежали люди.

Их радостные крики смешивались со звоном труб.

Там, по верхней улице шли воины и их забрасывали цветами. Нарушая строй, обнимали солдат и, вдруг вытащив одного солдата из рядов, подбрасывали, вверх, «качали».

И Люба, Алексей, Надежда Матвеевна и их гости были здесь, среди ликующего народа. На лицо Алексея по временам набегало облачко, когда он смотрел на улыбающуюся, повеселевшую Любу.

ЭТО БЫЛО В НЕЗАБЫВАЕМОМ СОРОК ПЯТОМ

Гремели трубы самого большого в мире оркестра — сводного оркестра на Красной площади.

Люба и Алеша, мокрые, поливаемые дождем, стояли на гранитных трибунах среди таких же мокрых и таких же счастливых людей.

На площади шел парад Победы. Проходили сводные полки всех фронтов, артиллерия, танки, пронеслась кавалерия. Развевались орденские ленты на древках знамен.

И Алеша — он был теперь ее глазами — говорил Любе на ухо обо всем, что происходило в великий день на Красной площади Москвы. Говоря, протягивал руку, указывая на что-нибудь, как если бы она могла это видеть.

Трепетно слушала Люба, и выражение его лица тотчас же появлялось на ее лице, переливалась улыбка от него к ней, когда он показывал что-то забавное, переходило от него к ней удивление, ожидание — и кажется, она действительно видела все, что происходило там, внизу перед ними, на Красной площади.

Внезапно смолкли трубы, наступила тишина.

Все, стоявшие на трибунах, тянулись вперед, чтобы лучше увидеть то главное, великое событие, что должно было сейчас произойти…

И Алеша потянулся вперед, а Люба, удивленная тишиной, недоуменно подняла к нему лицо. Шепнув ей что-то на ухо, он указал рукой влево, и тогда Люба вместе со всеми потянулась влево и стала смотреть туда, откуда шли, со стуком печатая в тишине шаг о брусчатку, бойцы.

Дождь продолжал хлестать, но теперь никто не замечал его.

Солдаты несли фашистские знамена.

Они несли эти знамена опущенными к земле.

Мелькали черные свастики, оскаленные черепа.