Долги наши

В воздухе пахнет грозой.
За далекою Нарвской заста-авой
Парень идет молодой…

— Люба, — сказала Нина, — вот мне рассказывали про художников. Скажи, это правда, что некоторые рисуют из головы? Как это может быть? Ничего не было — и вдруг что-то есть…

— Ну, а ты? Разве у тебя не то же самое? Стоишь у станка и делаешь ткань, которой раньше не было. Вот того куска, который ты соткала, тоже ведь никогда не было?

— Э, нет… У меня пряжа, основа… Хотя я… Постой… а ведь… верно. Я не думала про это. Интересно: не было — и вдруг стало…

Раздались выстрелы зениток с той стороны, где было тихо, где город был погружен в темноту.

Девушки оглянулись. Загорелись прожектора. Красные линии трассирующих пуль прочерчивали небо — очевидно, самолет шел на небольшой высоте. Слышалось гудение его моторов.

И вдруг прямо перед девушками одна за другой ударились о крышу две зажигалки.

Люба вскочила. В тот же миг лопата, лежавшая рядом с ней, заскользила по крыше и упала вниз. Ближняя зажигательная бомба угрожающе шипела, разгораясь.

Люба натянула брезентовые рукавицы, схватила зажигалку за стабилизатор и перебросила через карниз крыши.

Нина между тем застыла на месте от страха, вжала голову в плечи и только смотрела, вытаращив глаза, на Любу.

Теперь зенитки гремели вовсю. Послышался оглушительный разрыв фугасной бомбы.

Ко второй зажигалке было гораздо труднее добраться — Любе пришлось пролезать под какой-то проволокой, перебираться через железную балку. Когда девушка оказалась возле зажигалки, та уже прожгла кровлю. Яркое пламя било из бомбы.

Любе пришлось обойти горящую зажигалку — стабилизатор ее был с противоположной стороны. Отклоняясь от огня, Люба ухватила шипящую, горящую, брызжащую пламенем бомбу. Пламя, вспыхнув вдруг сильнее, ударило Любе в лицо. Она зажмурилась, отвела голову в сторону. Неловким движением отбросила бомбу от себя…

Ударившись ниже о крышу, зажигалка подпрыгнула и перелетела через карниз.

Люба застонала, закрыв руками лицо.

Нина видела, как пошатнулась Люба, слышала, как она крикнула:

— Глаза!..

Как упала и заскользила вниз, к краю крыши.

Вскочив, Нина бросилась на помощь. Она ловко нырнула под проволоку и стала перебираться через железную балку.

А Люба соскальзывала все ближе и ближе к краю крыши. Лицо она все еще закрывала руками, даже не пытаясь удержаться.

И в последнее мгновение, когда Люба была уже на самом краю и неизбежно должна была упасть, Нина вцепилась ей в волосы левой рукой, а правой схватилась за проволоку, под которой они проползали. Любины ноги были уже за карнизом, Нина тоже скользила и едва удерживала рукой тяжесть обоих тел.

— А-а-а!.. — вопила Нина. — Спа-сите!.. А-а-а-а!..

С дальнего конца крыши спешили на помощь несколько человек. Все было ярко освещено ракетой, спущенной с фашистского самолета. С крыши соседнего фабричного корпуса кричали что-то вниз, указывая на ту крышу, где были девушки. Внизу, во дворе, рабочие поспешно растягивали брезент.

Подбежав, пожарники легли на крышу, поддерживая один другого, и подобрались к девушкам. Любу опасно было трогать, от малейшего неосторожного движения она неизбежно упала бы. Ее подхватили одновременно двое, с двух сторон, и в тот же миг третий пожарник взял за руку и подтянул вверх Нину.

ПИСЬМА УШАСТИКА

Надежда Матвеевна сидела в кабинете профессора офтальмолога и слушала приговор дочери.

Профессор был старенький — бородка клинышком, руки трясутся — он отводил взгляд, не смотрел на Надежду Матвеевну. А она держалась ровно, подтянуто. Лицо замкнуто, помертвело.

— …К сожалению, — говорил профессор, снимая халат, — я могу только подтвердить диагноз больницы Гельмгольца, диагноз профессора Филатова и профессора Авербаха. Помочь вашей девочке я бессилен. Зрение не восстановимо.

Профессор снял халат и оказался военно-медицинским генералом. Он был в гимнастерке, со звездами в петлицах.

Подойдя к Надежде Матвеевне, профессор сел рядом.

— Что делать, родная, мне вас нечем утешить. Не могу сказать, как хотел бы помочь. Кроме всего прочего, еще и потому, что я ведь ваш, с Трехгорки… В пятом году я уже раклистом был. А восстание… вот он, на лбу след нагайки до сих пор… да что я, в самом деле… если б только мог…

Люба стояла у окна. Глаза ее были открыты. Те же, что и раньше, глаза. Те же, но и не те…

За окном шел проливной дождь. Черная тарелка репродуктора сообщала о положении на фронтах.

Люба смотрела в окно, но не видела вошедшую в калитку Нину — ту самую, что дежурила с ней на крыше. Рядом с Ниной шел мальчик лет двенадцати и нес в руках нечто прикрытое тряпкой.

Люба тревожно оглянулась на стук в дверь.

— Войдите. Кто это?

— Я, Любанька, Нина. — И, как была — мокрая, бросилась к подруге, обняла, спросила: — Ну, что? Не было еще письма?

Люба промолчала.

— Ни от отца, ни от Алеши?

— Нет. Ничего.

— А я говорю — не беспокойся, жди. Знаешь, как другой раз с фронта письма идут?..

Движением руки Нина подозвала мальчика, стоявшего у двери.

— Тут Колька — братишка мой — подарок тебе приволок…