Долгие поиски

Жанна вдруг резко выдернула руку, повернулась и пошла сутулясь, крупными мужскими шагами. Я с трудом догнал.

— Ты что, Синекдоха?

— Смеешься потому что. Все время смеешься. И Синекдохой зовешь.

— Ну что ты. Я не смеюсь. Я правда.

— Кто-нибудь на меня пальцем покажет, и ты вместе с ним посмеешься.

— За кого ты меня принимаешь, Синекдоха?

— Опять Синекдоха!

— Я же любя.

— Любя?

Она притихла и снова дала взять себя за руку. Потом вдруг вырвалась, шепнула «до завтра» и убежала так порывисто, как делают только в кино. Я видел, как она вскочила в уходящий трамвай.

Вечером я сидел один в своей комнате. Я представлял, как по ней ходит Жанна, смотрит мои книги, говорит:

— Фуфло!

Хочет сесть. Я ей говорю: «Осторожно, у этого стула ножка сломана».

— Веники это все.

И я понимаю, что жаргон этот — от беззащитности.

А Жанна все ходит по моей комнате. Я не зажигал света. Мне нравилось представлять, как она расставляет свои вещи. Синекдоха Короткохвостая.

Некоторые слова живут для меня помимо значения. Си-нек-до-ха — это что-то живое, теплое, беззащитное и что-то тонкое, вытянутое. Хочется взять на руки, погладить по голове.

В комнату вошла мама, и иллюзия разрушилась.

— Ты один? Знаешь, я получила наконец Пруста в подлиннике. Конечно, перевод тоже дает представление, но все-таки.

У меня очень аристократическая мама. Начнем с того, что она полячка, поэтому держится королевой — это у нее в крови. Само собой, свободно знает французский. А главное — она модельер. На работе она делает модели типовые, которые идут в производство, а дома — для избранных женщин — индивидуальные. Она не портниха — упаси бог! иголки в руки не берет, — только художница. Счастливица, допущенная в мамину рабочую комнату — студию, — ходит, садится, разговаривает, смеется, «запрокидывает руки к солнцу» и «беспомощно их роняет», а мама в это время изучает клиентку и наконец — иногда быстро, а иногда лишь после нескольких сеансов («Я никак не могу вас почувствовать») — рисует модель, по которой доверенная портниха, тоже весьма аристократическая особа, шьет в материале. Само собой, многие женщины добиваются чести быть мамиными заказчицами, но допускаются немногие. Вкус у мамы очень тонкий во всех отношениях, это и по Прусту видно (кстати, подлинник Пруста прислала одна французская знаменитость, которая заехала как-то в Ленинград, и мама удостоила ее чести, сделав модель костюма для роли какой-то из чеховских сестер). Теоретически я допускаю, что могут быть люди, которым искренне нравится Пруст, — в конце концов, почему бы нет? — но при этом уверен, что девять из десяти восторгаются им только из снобизма. Куда отнести маму — в десять процентов или в девяносто, — я до сих пор решить не могу. На меня Пруст наводит скуку смертную. Правда, я не говорю этого с грубой прямотой, но даю понять: «Язык великолепный, но почти нет действия, поэтому читается тяжеловато». У меня вообще вкусы простые: Дюма, Гашек, Конан Дойль, Куприна предпочитаю Достоевскому.

Раз уж зашла речь о маме, нужно и о папе сказать для симметрии. Папа у меня тоже в своем роде примечательный. Доктор исторических наук и генерал в отставке (маму он нашел, когда освобождал Польшу; на первых порах их союз был, надо думать, довольно молчаливым — папа не знал ни польского, ни французского, а мама не говорила по-русски, но это им, наверное, не очень мешало: мама была редкостной красавицей, а папа воплощал всю военную бравость, которая испокон веку пленяет женщин). Но когда я говорил о примечательности папы, я имел в виду не красные лампасы и ученую степень — папа знает секрет счастья! В свои шестьдесят ездит зимой на Чегет кататься на лыжах, и я знаю, это не просто старческий моцион: он летит по склону, ощущая при этом всю полноту жизни; и машина для него не просто средство передвижения — входя на скорости в поворот, он испытывает чувственное удовольствие; и в винах он знаток — отличает по вкусу не только марку, но и год розлива. Все, к чему он прикасается, раскрывает перед ним самую суть.

Конечно, я люблю отца, а еще больше им восхищаюсь. И маму люблю. Но иногда думаю: как легко живется сиротам! Они могут жить как хотят. А я — продолжатель рода. Я должен поддержать славу отца. Могу я, например, быть простым инженером или врачом, не говоря уж рабочим? Знаменитым артистом — пожалуйста! Знаменитым спортсменом — сколько угодно (в отличие от многих коллег, отец спорт уважает)! Дипломатом — прекрасно! А если по научной линии — никак не меньше профессора, так что моя предстоящая диссертация в глазах родителей только первый робкий шаг, к тому же и запоздалый. И так во всем. Должен я жениться — не ради семейных радостей, а потому что род Ордынцевых должен продолжаться, и моя будущая жена — не только жена (или не столько?) — она невестка известного Кирилла Владимировича и самой Ядвиги Антоновны!..

— Так будешь читать Пруста?

Меня учили в детстве французскому, но преуспел я мало; однако мама никак не хочет с этим считаться, в ее представлении я владею французским свободно.

— Нет, мама, мне его не прочесть.