Долгие сказки

По узкому ходу мы поднялись на стену, на верхний бой, при свете Славкиной зажигалки — я и не подумал взять с собой фонарик. Двадцать лет назад ни за что бы не забыл. Мы готовились к экспедициям за неделю, продумывали каждую деталь, втихаря таскали из дома всё необходимое, прятали в тайник за сараями. Пусть ни одна из тех славных экспедиций так и не состоялась, зато была подготовка, секретные переговоры, шифры — всё, что превращало нас из ватаги балбесов в партизанский отряд, в рыцарский орден, в братство. Странно, я ведь никогда не писал о наших похождениях. Все истории остались в тёплых вечерах детства, в долгих разговорах, тихих от близости тайны, на вишнёвой поляне за сараями на окраине нашего двора да ещё в памяти давно повзрослевших мальчишек. Завтра же сяду за рассказ.

Мы стоим высоко над отцветшими яблонями, над частными маленькими домами, где все уже спят, почти вровень с куполами Софии Днепровской — огромного, древнего, как сам город на холмах над рекой, много раз перестроенного собора. Светится вдали, за темнотой Трубежского оврага, паутинка центральных улиц.

— Ну как Дом, Мих? Я два часа жду твоего рассказа. Вот помру от любопытства, кто позаботится тогда о моих престарелых родителях и брошенных жёнах?

— Тьфу, дурак. Постучи по дереву или по своей глупой лохматой голове.

Как же я отвык от него — огромного, шумного мечтателя и недотёпы. Всё детство мечтал о брате, но родители не могли больше иметь детей. Моим братом целое лето был Славка — то старшим, то младшим.

— Не пустил меня Дом.

— То есть?

— Несколько раз я будто вошёл туда. Хожу по коридорам, по комнатам и… просыпаюсь — стою у забитого досками центрального входа. Так день пролетел. И знаешь… Каждый раз он внутри разный.

Я рассказал Славке всё, что смог вспомнить. Он слушал внимательно, иногда переспрашивал, уточнял.

— Это не Дом тебя не пустил, Мишка, ты сам себя туда не пустил, — сказал Славик, словно диагноз поставил.

Мы смотрели молча на город, пока не замёрзли, потом спустились с неба на землю и пошли к Никольским воротам ловить такси до Воскресенки.

* * *

Пьесу мы написали недели за три. Не сочинили, конечно, с чистого листа — адаптировали для сцены мою первую повесть.

— Мишаня, я всё придумал!

Так началось моё утро после неудачного похода в Дом.

— А… Во-о-от кто всё придумал… — сонно бормочу в ответ. — И мир создал тоже ты? Тогда объясни, почему число Пи такое странное.

— Ты пьесу писать приехал или по пыльным домам шляться? Вставай, нас ждут великие дела. Твой кофе, Мих.

Славик вручил мне кружку с какой-то бурдой. Я сижу в одних трусах на смятой постели на диване в гостиной и бездумно отхлёбываю вязкую субстанцию. Настолько, впрочем, мерзкую, что начинаю просыпаться.

— Итак, Антон мой Павлович, за работу. У тебя есть рассказ или короткая повесть «Песня вечерней реки».

— Угу.

Гуляли мы однажды с Ромашкой — двадцатилетние, счастливые — по дальнему Заднепровью. Из этой прогулки родился сюжет. Я брался за него несколько раз, начинал писать, чувствовал — нет, не то. Бросал, откладывал, возвращался — «Река» меня не отпускала. И так лет пять. И вдруг получилось. И начались дурные сны. Но повесть-то не о Доме, я просто придумал город…

— Хорошая история, мне всегда нравилась. А сегодня проснулся рано…

— …И разбудил меня. Ты, оказывается, злобный жаворонок, Святославище.

— Да я ещё целый час терпел! Валялся на кровати, смотрел в окно на небо над Днепром и видел твою «Реку» на сцене. Спектакль на двоих — короткий, яркий, как взрыв Бетельгейзе. А? Берёмся, Мишка?

* * *

Взялись. Мы не выходили из дома, ни с кем не общались. Раз в пару дней приезжала на маленьком синем «Паккарде» девушка из театра — Алина, Алька — привозила еду, готовила. С укором смотрела на наши небритые физиономии, морщилась от табачного дыма и возвращалась в город. Мы спорили, читали вслух по ролям, ругались, мирились, я отстаивал каждую букву, Славик вгрызался в текст, перекраивал, переставлял, выбрасывал, говорил, это, мол, не проза, это театр, тут свои ритмы, другая гармония. А то вдруг брался рисовать эскизы декораций. Я всегда думал, что художник из него, как из меня танцор, но он в несколько штрихов делал удивительно ясный набросок.

— Стоп! — напугал меня Славик как-то вечером.

— Что случилось?

— Мы совсем забыли про песню, Мишель. Давай думать.

В повести я ничего толком не рассказал о песне реки — пусть каждый читатель услышит свою. Потом приходили письма с версиями, предположениями, настойчивыми просьбами по секрету рассказать, что же пела девушка с другого берега тем вечером в июне. Кто-то сочинял песни для неё, присылал вместе с нотами. Нотной грамоте я не обучен, и слухом природа не наградила. Мой петроградский приятель Антон с листа наигрывал эти мелодии на губной гармошке. Ничего интересного, графомания. Я складывал из писем кораблики и пускал их в Неву.