Долго и счастливо? (СИ)

Высокая коренастая женщина из соцопеки помогает ей забраться на заднее сиденье присланной машины. Я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к ней на прощание, но Чарли забивается в угол, не позволяя мне это сделать. Она не смотрит на меня. Из ее истории я окончательно и бесповоротно стерта. Шурша гравием, машина трогается с места.

Голос Франчески возвращает меня к жизни.

— Все пройдет, Элизабетта, все пройдет, — нараспев произносит она, протягивая мне пластиковую тарелку с кусочком пирога. Малиновая начинка вытекает между тонкими слоями теста.

Все смотрят на меня, как будто я постучала вилкой по бокалу. В чем дело? Я пропустила вопрос? Чего они ждут?

Я вопросительно оборачиваюсь к Вонке. Он взглядом указывает на пирог и загадочно улыбается. Другие вторят ему. Что происходит? Там что, яд? Идеальное решение проблемы по устранению неидеальной меня? Я поражаюсь собственным злым мыслям. Что сделало меня такой… отвратительной? Разрыв с Шарлоттой, понимание того, что Вонка никогда не согласится пожертвовать десятью рецептами ради ее счастья, или душка Франческа, в которой сладости столько, что глядя на ее улыбку, я чувствую себя так, будто меня с головой окунают в шоколадную реку.

Сопровождаемая взглядами девяти пар глаз, я медленно отламываю вилкой краешек и как загипнотизированная подношу кусок ко рту. Гробовая тишина. По языку разливается кисловатая сладость, я столь же вдумчиво жую и медленно глотаю. Внезапно мне становится хорошо. Тепло вдруг накрывает меня, окутывая, как пушистый плед. Заноза в сердце, оставленная отъездом Чарли, перестает болеть. Я поражаюсь, почему такой прекрасный человек как Франческа вызывал у меня такую бурю разрушительных эмоций. Но мой разум противится этим самоощущениям. Ему нужна боль и ненависть, потому что в моем состоянии они естественны и нормальны. Я отнекиваюсь, пытаюсь заставить его назойливый голос замолчать, ведь я хочу, чтобы меня снова любили, а для этого нужно улыбаться и быть приветливой и понятной. Для этого нужно съесть еще кусочек, потому что… секрет в пироге. Да, секрет в пироге, торжествует разум, в пироге. Как просто решить проблему уныния, когда на фабрике есть чудо-комната с чудо-склянками!

— В этот пирог… — бодро и радостно говорю я, и в моем голосе совсем не звучит фальши, хоть я и лицедействую из последних сил, — было что-то подмешано, правда? Что-то из концентрированных эмоций в тайной комнате? Радость?

Бакеты, смущенно улыбаясь, смотрят друг на друга. Они еще не поняли, что механизм отчаянно тикает и скоро грядет взрыв. Проницательная Франческа с повышенным вниманием накладывает себе в пластиковую тарелку салат. Вонка говорит довольным тоном:

— Радость? Обижаешь. Мы долго работали над рецептом. Здесь и спокойствие, и веселье, и блаженство, и уверенность.

Больше всего меня злит то, что из-за эликсира боли я не чувствую. Хотя «злит» — слишком сильное слово, ведь даже злиться сейчас не получается. У меня словно ампутировали часть души, оставив жуткую, страшную пустоту там, где было живое и теплое. Моя фантазия — вот мое лекарство, и она способна скроить мне суррогат этой боли, разжигая огонь мыслями, грызущими бреши в железной броне чужой радости.

Я аккуратно отставляю тарелку с пирогом в сторону, рассматривая улыбающиеся лица. Идеальная семья, которой у тебя не должно было быть, Элизабет. Ты их не заслуживаешь. И не нужна им такой, какая ты есть. Ты желанна только, пока весела и непринужденна, пока грезишь наяву, пока сохраняешь «полетность». А твоя кислая мина портит всем настроение и аппетит.

— Извините, мне что-то нехорошо, я пойду прилягу, — я ласково улыбаюсь, поднимаясь с места, и бегу, бегу без оглядки в свою комнату, в свое убежище, как когда-то в детстве, когда искала спасения от себя самой.

Меня кто-то догоняет, я замедляю темп, радуясь, что под действием снадобья не получается дать волю слезам. Я ожидаю, что это Вонка или миссис Баккет, возможно, даже Чарли, и я хочу объяснений, потому что в глубине души я жажду прощения, но за локоть меня трогает Франческа.

— Элизабетта, что случилось, возможно в вашем положении лучше вызвать врача? — спрашивает она меня с тревогой в голосе. С, несомненно, поддельной тревогой, так как истинные причины моего бегства ей известны.

Наконец-то мы одни. Наконец-то можно говорить без обиняков.

— Вы случились, Франческа, — спокойно отвечаю я. — Поэтому врач нам не поможет. Я знаю, кто вы. Вы убили Моретти, чтобы завладеть «Империей», которую потом разорили. Вы двуличное чудовище, Франческа, но вы можете обмануть кого угодно, кроме меня.

Франческа отшатывается от меня, словно я отвесила ей пощечину. Ее рот на миг приоткрывается, потом она судорожно сжимает губы, изменяясь в лице.

— Вы… вы… Как вы можете?! Как вам не стыдно?

Слезы оставляют на ее щеках две длинные дорожки, точно два росчерка пера. Но это все, что она себе позволяет. Никаких рыданий, никаких истерик, никакого кривящегося рта. Она держит себя в узде, но все равно выглядит жалкой. И что хуже всего, она вызывает жалость у меня. Жалость и муки совести.