Долго, счастливо, и потом ходить больно

Ты поистине вечный ребенок. Тебя так легко предугадать, что остается только приобнять за пояс и ответить на поцелуй, перехватывая инициативу и наступая самому. Потому осторожно отстранить и направиться в спальню, придерживая тебя рядом и многообещающе исследуя кончиками пальцев твою поясницу.

Я смотрю на тебя с такой верой в глазах, что ты, наверное, смеешься мысленно. Не в лицо, нет - ты для этого слишком умен, мудр и... любишь меня? Не знаю. В это слишком страшно верить, и еще страшнее - на это надеяться, но я все равно смотрю на тебя со своим дурацким детским восхищением. Ты мой замечательный, любимый и самый восхитительно родной человек, и мне плевать на все условности - особенно тогда, когда ты касаешься меня так... и тем более - здесь...

И вот мы лежим на кровати, уставшие, ленивые и очень молчаливые. У меня хорошо получается тихо-тихо сопеть, уткнувшись тебе в плечо носом, и тебя это даже не раздражает - по крайней мере, ты продолжаешь меня обнимать. Ты всегда молчишь после секса, и, я думаю, будь ты магглом, ты бы обязательно курил после оргазма. Меня ты курить отучил, но иногда я все равно тайком достаю где-нибудь сигаретку-другую - там, где тебя нет и точно не будет еще несколько часов после моей последней затяжки. Ты меня не ловишь, хотя я и знаю, что ты наверняка догадываешься.

Ты вообще делаешь для меня все. Нарочно ли, случайно, но ты стал для меня тем единственным взрослым и любящим, которого не было все мое детство. А еще ты тот единственный равный, который показал мне одну не очень хорошую сторону светлой магии - вернее, не очень светлую. Потому что так хорошо может быть только от чего-то не очень... благого, наверное. Хотя кто его знает? Уж точно не я, такой глупый и совсем еще ребенок, которым я люблю быть. И по этой причине я нарушаю молчание минут через двадцать очень глупым вопросом:

- Северус... а у нас это надолго?

Я чуть поворачиваю голову и смотрю тебе в глаза:

- Это «Мы»?

- Угу, - я выдерживаю твой взгляд и тут же сникаю. - Ты можешь не отвечать, если не хочешь или не знаешь. Просто... - я пытаюсь не показывать, что мне немного грустно из-за всех этих навязчивых мыслей о моем детстве, о том, как ты внезапно изменил все, что было раньше, и как я не хочу туда, обратно. Нет, правда, я готов цепляться за эту связь сколь угодно, но ведь упрямая гриффиндорская гордость никогда не позволит мне пасть слишком низко и умолять тебя, если вдруг что. Поэтому мне очень, просто жизненно важно узнать сейчас ответ. Пожалуйста...

Я чуть пожимаю плечами:

- Не знаю. Думаю, пока нам не надоест. Но такое, скорее всего, будет еще не скоро, - я задумчиво поглаживаю непослушные прядки твоих волос. - Тебя беспокоит, что мы можем расстаться?

Поднимаю глаза опять и, прикусив губу, киваю. Я очень сильно стараюсь не выдать себя, и из-за этого, наверное, все мои переживания становятся еще отчетливее. Я слишком остро ощущаю, что ни о какой гриффиндорской гордости и чести не может быть и речи, и что, если надо будет, я встану на колени и буду молить, но не дам сломать свою сказку и убить свое «долго и счастливо». Слишком дорогой ценой мне оно далось.

И еще я очень сильно, даже слишком, чувствую, что, если только ты спросишь, почему, я расскажу тебе. И ты в который раз станешь первым - на этот раз тем, кому я открою свое детство: такое, каким оно было по-настоящему. Без ужастиков о чулане, без сахарных сказок о добрых магглах, но с равнодушием, холодом и яростью, одиночеством и жизнью по линейке.

Не надо быть излишне наблюдательным, чтобы понять, что тебя что-то сильно беспокоит. Вопрос в том: что?

- Пока никаких предпосылок к этому нет, так что ты можешь быть спокоен. Но о том, что тебя так гнетет, лучше расскажи сейчас.

Мне всего-то нужно - посмотреть в твои глаза, чтобы понять, что больше ничего из того, что было, уже нет, и прижаться еще чуть-чуть крепче, чтобы только коснуться твоего плеча губами и тихо начать свою исповедь.