Долгое дело

Добровольная исповедь. Если тебя готовили к жизни, скажем, министра без портфеля, а ты стал врачом-эпидемиологом на зарплате, то что? Я скажу что. А вы подумайте.

Жизнь тогда удается, когда есть совпадение того, к чему готовили и кем ты стал. Если хотел заколачивать деньгу на станке, а привалило директорское кресло, то в этом кресле все равно будешь работягой. По духу, по образу жизни. Если хотел подняться в космос, а попал к станку, то работяга из тебя не выйдет — будешь брюзжать. Посмотрите-ка на официанток, продавщиц, парикмахерш… Думаете, у них культуры не хватает? Не меньше, чем у других. Это их реакция на непрестижную работу. Небось в детстве собирались кофий пить в постели, а пришлось стоять за прилавком. Если бы продавщиц растили с детства, то теперь бы их самолюбие не страдало. Вот темка для социологов: престижность и хамство. Но я-то не собиралась быть ни продавщицей, ни министром. Кстати, и не эпидемиологом. Я готовилась… Вы ахнете, когда узнаете, к чему я готовилась.

Он вскинул голову и бездумно взлохматил бородку мелкими щипками, отчего лицо ощетинилось и куда-то нацелилось. Ногой, почти всей подошвой, Гостинщиков нажал на дверь и еле за ней поспел, шагнув в кабинет великанским шагом.

— Я не принимаю, — сказал Храмин, отрываясь от калек.

— А я не из вашего отдела.

Рэм Федорович с такой силой шмякнулся в кресло, что одна из расстеленных калек обрадованно закатилась в первоначальный рулон.

— Хорошо, слушаю вас.

Они знали друг друга мельком, понаслышке, через других.

— Скажите, сколько времени? — хитровато спросил Гостинщиков.

— У вас нет часов? — удивился Храмин.

— Отдал в починку.

— Половина одиннадцатого. Вы за этим и пришли?

— Я пришел спросить, верите ли вы в бога.

Храмин улыбнулся тонко и почти незаметно.

— Понятно, — вздохнул Гостинщиков. — А ведь библия-то права, пообещав конец света и геенну огненную.

— Что, уже скоро?

— Конечно. Человек умирает — для него конец света. И его везут в геенну огненную, то бишь в крематорий.

Марат Геннадиевич разглядывал посетителя даже с интересом, догадываясь, что вопрос о боге лишь присказка.

— Вероятно, идеальное вы не признаете?

— Рэм Федорович, я материалист.

— Мне вот непонятно, почему сначала появились идеалистические концепции, а потом материалистические. Ведь материальный мир у каждого под носом.

— Идеалисты льстили человечеству, материалисты сказали ему правду, объяснил Храмин, поняв, что перед ним один из тех спорщиков, которые ищут единомышленников по всему институту.

— Ну, а в сны вы верите? — добродушно спросил Гостинщиков.

— Разумеется, нет.

— Э, они хоть вам снятся?

— Разумеется, да.

Храмин склонил голову, и в этом напряженном поклоне были одновременно и терпеливость и нетерпение. Черный, почти суровый костюм, оттенял розоватое лицо, которое без полевых сезонов побелело.

— Сегодня я спал пунктирно и завтракал неотчетливо. И знаете почему?

Храмин опять напряженно кивнул.

— Видел вас во сне, — почти радостно сообщил Гостинщиков.

— Мне очень приятно.

Марат Геннадиевич слышал, что Гостинщиков чудак, но почему-то в его теперешнюю радость не верил. Возможно, из-за ощерившейся бородки, похожей на проволочный ершик.

— Будто бы идет предварительная защита вашей докторской. Стоите вы будто бы у геологической карты. И будто бы появляется какой-то мужик и бабахает вас из пистолета по морде. А?

— Что «а»?

— Мужик-то был в очках. А?

— Рэм Федорович, я знаю, что вы человек со странностями…

— А фамилия-то у мужика якобы Рябинин. А?

Храмин попробовал сделать свой нетерпеливый поклон, но словно лбом напоролся на железную бородку Гостинщикова. Замерев на секунду в этом полупоклоне, он стремительно встал и сильно прошелся по кабинету. К шкафу, который легонько пнул носком черного лакированного ботинка.

— Чего же не пришел сам Рябинин? — усмехнулся Марат Геннадиевич. — Мы с ним знакомы.

— На вас посмотреть?

— Поговорить без посредников.

— Ему и половины не выразить того, что в нем есть. А вам удается выражать даже то, чего в вас и нет.

— Что вы этим хотите сказать?