Долгое дело

Кологородская поставила рядом с собой крупный, прямо-таки мужской портфель, задумчиво побарабанила по нему пальцами и заговорила, подбирая слова:

— Представьте это письмо в музее. Лежит под стеклом и лежит. А если вы его подарите, то рядом с письмом будет табличка, кто подарил и когда.

— Нет-нет…

— Вы должны это сделать и ради Поэта.

— Да ведь теперь нет истинных ценителей поэзии.

Гостья опять улыбнулась своей девичьей улыбкой, как провинившаяся дочка. Она расстегнула верхнюю пуговицу жакета, и эта простота понравилась Антонине Максимовне.

— Теперь нет и настоящих поэтов, — сказала работница музея, приглушая голос.

— О, я тоже так считаю, да вслух уж не говорю.

— В журнале прочла такие строки: «Она его за муки полюбила, а он ее и сам не знал за что…»

— Неужели? — удивилась старушка, загораясь слабеньким отсветным румянцем.

— Антонина Максимовна, у поэта должна быть женская душа. А теперешние поэты все по командировкам ездят.

Кологородская в сердцах расстегнула еще одну пуговицу.

— Вы правы. Ездят и ненатурально восторгаются. Растущий хлеб, завод, какая-нибудь труба их беспредельно удивляют, как будто они с луны свалились.

— Антонина Максимовна, а где у них натуральные чувства?

— Да, теперь сочиненные. Раньше страдали.

— Поэзию, Антонина Максимовна, постигает участь флоры — она исчезает.

Хозяйка поднялась вдруг с неожиданной и легкой силой.

— Я вам покажу письмо…

Лист плотной, потемневшей бумаги лежал в рамке под стеклом. По нему свободно бежали тонкие и высокие буквы, чуть надломленные посредине, словно у каждой была талия. Чернила уже поблекли и не имели определенного цвета…

От волнения Кологородская расстегнула очередную пуговицу.

— Почерк непонятный.

— А знаете, чем писано? Гусиным пером.

— Вы прочли?

— Да я знаю его наизусть.

— О любви?

— Он пишет женщине, в которую влюбился на балу. Она неосторожно приподняла платье. Поэт увидел ее ножку и чуть не потерял сознание.

— Какая сексуальность!

— Как вы сказали?

— Сейчас бы его не поняли.

— Раньше знали, что такое чувства.

— Антонина Максимовна, вас… любили так?

— О, это особый разговор…

Кологородская нервно теребила жакет, бегая пальцами по ткани, похожей на затуманенный полиэтилен. Они коснулись последней пуговицы, которая с готовностью расстегнулась, открыв грудь. В глубокой ложбине таинственно блеснул золотой крестик на серебряной цепочке.

— Вы… по моде или верующая? — тихо спросила хозяйка.

— О, извините, — засуетилась Кологородская, запахивая жакет. — Об этом никто не знает.

— Меня не бойтесь, я сама хожу в церковь.

— Вот бы встретить такого человека, — вполголоса сказала гостья, очарованно разглядывая скоропись Поэта.

— Я забыла ваше имя…

— Ангелина Семеновна Кологородская.

Старушка взяла письмо, опять поднялась и, начав бледнеть прозрачной бледностью, заговорила торжественно и громко, видимо, из всех собранных сил:

— Вы правы. Какой смысл отдать его после смерти? За других я уже не порадуюсь. А продавать за деньги грех…

Она закашлялась тихим, каким-то овечьим кашлем. Но отдышалась.

— Ангелина Семеновна, я передаю это письмо Поэта в дар государству.

Кологородская шумно и радостно встала, приняла письмо, пожала дарительнице руку и поцеловала ее в щеку.

— Другой бы женщине не отдала, — призналась Антонина Максимовна и заплакала.

И пока Кологородская составляла акт на большом официальном бланке с гербом, старушка глядела на письмо и тихо плакала, как над умершим человеком. Она безразлично подписала бумагу, вытерла опавшие от времени щеки и бессмысленно попросила:

— Не потеряйте, ему цены нет.

— А сколько приблизительно?

— Я имела в виду историческую ценность.

— Антонина Максимовна, можно зайти завтра?

— Приходите, приходите. Чайку попьем.

— Расскажу, в какой газете будет информация о вашем поступке и где письмо будет выставлено. А вы расскажете про свою поэтическую любовь…

Старушка бессильно махнула желтой рукой. Кологородская опять чмокнула ее в остуженную слезами щеку и пошла к лифту.

Антонина Максимовна закрыла дверь. На трюмо лежала блеклая шляпа с обескровленными вишенками. Шляпа была моложе письма лет на сто, но ей казалось, что они ровесники и она ее носила, когда Поэт написал женщине это письмо. Но теперь письма нет. Для чего же хранить шляпу?

Она прошла в комнату, уж и не очень касаясь пола, — как по воздуху. На столе лежал дарственный акт. Антонина Максимовна взяла этот лист, который был теперь вместо письма.

Под гербом краснело огромное слово «Грамота». А дальше сообщалось, что за примерное поведение и отличную успеваемость этой грамотой награждается ученик сто первой школы Вася Семикозов.

Из дневника следователя. Я шел по улице, и вечернее солнце, ударившее в спину, положило мою тень на асфальт. Странно. Черная, плотная и четкая тень… Значит, мое тело загораживает свет? Значит, оно есть, мое тело? Значит, я живу?