Долгое дело

Рябинин снял пиджак, расслабил галстук, сел к столу и взял комментарий. Тяжкий том — сколько их написано? — о непорядочности людей. Теперь тут есть и о нём, о должностном лице, получившем взятку… Пока ещё далёкая тошнота сжала желудок. Рябинин отодвинул комментарий — нужно продержаться, нужно дотерпеть до утра.

Это всё козни ночи. Утром, когда сгинет осенняя тьма, разбегутся облака и обсохнут стёкла, что-то произойдёт. Например, появится человек, обладающий чувством юмора, который расхохочется, и от его смеха всё станет на свои места. Разбегутся облака, сгинет осенняя тьма, и обсохнут стёкла. Этот человек их спросит: «Что, Рябинин взяточник?» Непереваренная тошнота опять скрутила желудок. Ни о чём не надо думать. Что он делал на дежурстве? Иногда писал в дневнике.

Рябинин взял лист бумаги. Мысли пошли, как всегда они идут в горе, многочисленные, отчаянные, дёрганные… Он писал быстро, стараясь не думать, почему он тут и зачем. Начинал одну и не кончал; начинал вторую и перескакивал на третью — лишь бы заглушить тошноту. Но писаные мысли были всё о том же, поэтому желудок ела нарастающая боль. Он свернул листки и спрятал в карман. Что он ещё делал на дежурстве? Иногда звонил Лиде. Сейчас не будет, — она могла намаяться и заснуть. Лучше утром.

Но телефон позвонил сам, заглушив стонущую тьму за окном. Рябинин схватил трубку с дикой силой и сумасшедшей надеждой:

— Да?

— Аптека?

— Нет, вы ошиблись…

— Извините…

Он повернулся спиной к безжалостному свету лампы.

— Да, я тоже ошибаюсь. Есть люди, которые живут. А есть люди, которые беспрерывно совершают ошибки, потому что ищут истину. Это я про себя? Да, и про себя.

Теперь взвилась изжога, подступая к горлу разъедающей кислотой. Но изжога лучше, нет болевого спазма.

— А я считаю, что никто не имеет права сомневаться, если нет к этому повода. Беспочвенные сомнения — подлость. А-а, у вас есть доказательства… Неужели юридические доказательства сильнее разума и совести?

Сердце, стучавшее медленно и сильно, казалось, рассыпалось на мелкие сердечки, которые работают везде, во всех частях организма, — он мог считать пульс, не прикасаясь к руке.

— По-вашему, человек может честно работать, да вдруг и совершить преступление? Ха-ха! Раньше писали в романах так: «Под мягкой внешностью крылась жестокая натура» или: «Под грубой внешностью крылась нежная натура…» Ерунда. Внешность на может скрыть натуру. Это лишь оболочка, под которой всё видно.

Кажется, что сердце забилось через раз: стукнет — затихнет, стукнет затихнет. Лишь бы не остановилось.

— Я не добренький, я гуманный. Разные вещи. Да, мне бывает жалко преступников. Но я давлю в себе это, давлю! А если не буду давить, то не смогу работать…

Боль оставила желудок и перешла, как перекатилась, на грудь, сжимая её тянущей, какой-то закрученной болью.

— Разве это слабость? Да, когда я говорю с горбатым, я горблюсь, с кривым — кривлюсь, с бедным — прибедняюсь… Почему? Мне перед ними стыдно, что у меня нет горба, я не кривой и всем обеспечен. Но когда я говорю с дураком, то остаюсь самим собой…

Она перекатилась, боль, в левую половину груди, под лопатку, и поползла куда-то в руку. Неприятная, но не такая уж и сильная — он перетерпит.

— Я стесняюсь? Да, я стеснительный. Знаю, что в наше время смешно быть таким. Но я стесняюсь лишь тех людей, которые от меня зависят.

Иногда сводит ногу. Сейчас подобным образом свело что-то в груди, в левой её половине, и держало, и тянуло, и ныло, холодя всё тело.

— С чего вы взяли? Конечно, я не плачу. Это ветер забрасывает капли в отрытое окно…

Рябинин очнулся. Он сидел лицом к окну и держал на коленях трубку, охрипшую от писка. С кем он разговаривал? С аптекой? С аптекой. Попросить бы какого-нибудь валидола.

Он положил трубку на аппарат. Но телефон ждал этого, зайдясь в настойчивом звоне. Кто это? Наверное, опять не туда попали…

— Да?

— Сергей, с кем по ночам треплешься? — буднично спросил Вадим.

— С одним дураком. А как ты меня нашёл?

— Звонил по всем телефонам прокуратуры. И все не отвечают, но один занят.

— Тебе звонила Лида?

— Да.

— Как она?

— Нормально, уже, наверное, спит. А что у тебя голосишко смурной?

— Она тебе рассказала…

— Из-за этого, что ли?

— Вадим, ты же знаешь…

— А ты знаешь, — перебил инспектор, — на что жалуются современные женщины? Нет настоящих мужчин, хотя народу в брюках много.

— Есть неопровержимые улики.

— Неужели ты, мужчина средних лет, столько проработавший следователем, никогда не слыхал о провокациях?

— Слышал, но сам…

— Ах, слышал? А мне вот давали деньги в кабинете, присылали переводом домой, клали в карманы… Мне подсовывали женщин, спиртное, копчёную колбасу, дублёнку и даже место продавца в мясном отделе…

— Да, но ты не брал, а я вроде бы взял.

— Уж не собираешься ли ты сказать это прокурору? Тогда гаси свет.

Инспектор помолчал, собираясь с новым раздражением, но оно, видимо, кончилось, потому что теперь сказал ровно:

— Старик, гаси свет и ложись спать на диван. Там должен быть кожаный, протёртый прокурорскими телами диван. Есть не хочешь?

— Какая еда…